Дети выживших
Шрифт:
Они поднялись по лестнице в башне, у двери в комнату Ибрисса Фрисс снял со стены фонарь. Они вошли.
Фрисс поднял фонарь над головой и магистрат невольно ахнул.
На полу лежал обнажённый Ибрисс.
Но уже в следующую секунду магистрат понял, что это только рисунок. Невероятно реалистический, в тусклом свете полностью создающий иллюзию лежащего человека, с густыми тенями, с белым рыхлым телом, даже с сеткой синих прожилок на животе.
Ибрисс лежал, запрокинув голову и глядя в потолок ясными глазами. Глаза казались живыми, и магистрат слегка попятился, а потом невольно проследил за взглядом нарисованных глаз.
На потолке была точная копия Ибрисса. Но только на потолке Ибрисс был мёртв, и сложенные на груди руки были черными, словно обгоревшими, а рядом с его головой лежала искусно нарисованная корона киаттского короля.
У магистрата закружилась голова, ему стало душно и в глазах всё поплыло.
— Обрати внимание, — негромко сказал Фрисс. — Стены комнаты круглые, — она ведь расположена в башне и занимает большую часть сечения…
Магистрат взглянул. Действительно, комната казалась квадратной. Комната закачалась перед его глазами, и в голове внезапно стало сумеречно.
— Я думаю, — сказал Фрисс задумчиво, — что он не был сумасшедшим. Он хорошо знал, что быть и казаться — не одно и то же.
И, внезапно развернувшись к магистрату, так, что тот даже попятился, Фрисс крикнул:
— Тогда зачем же он убил Лайсу??
Широко открыв глаза и рот, магистрат тряс головой, не в силах вымолвить ни слова.
Взгляд Фрисса внезапно потух, и он сказал прежним ровным голосом:
— Может быть, он догадался, что она тоже была не той, какой мне казалась?..
Они помолчали, наконец Фрисс повернулся к выходу.
— И еще мне непонятно, — проговорил он, когда магистрат поспешил следом, торопясь покинуть эту обитель безумия, — Непонятно, откуда он взял краски?
Магистрат даже приостановился от удивления.
— Краски?..
— Ну да — те, которыми он нарисовал меня.
— Вас, ваше величество? — заплетающимся языком промямлил магистрат, уже не способный ничему удивляться.
— Ну да. Меня. А кого же еще он изобразил? — ответил Фрисс, покачал головой и двинулся вниз по лестнице.
Магистрат, не чуя ног, семенил следом и с опаской глядел на большую голову Фрисса. Эта голова, думал он, тоже совсем не в порядке.
Труп Ибрисса, завернутый в какое-то тряпье, сбросили с городской стены в ров. Туда бросали падаль, и — что бывало довольно редко, — трупы врагов и казнённых преступников.
Поздно ночью стражник, дежуривший на стене, услышал какой-то треск. Он пошел на шум и очутился на выступе, с которого днем сбросили труп брата короля.
Шум доносился именно отсюда.
Луна выбежала из облаков, будто торопясь посветить стражнику. Опираясь о копьё, он перегнулся через парапет, вглядываясь вниз. Снизу тянуло тошнотворным запахом гнили. Стражник морщился.
Некоторое время он не мог понять, что происходит во рву, — ров оставался в тени. Ему показалось, что там грызутся собаки.
И внезапно увидел, как из рва, тяжело переваливаясь через край, выползает черный человек. Нет, он не был черным — это было только первое впечатление, из-за обманчивого лунного света.
Чёрными у него были только руки.
Стражник, внезапно осенённый догадкой, присел, не в силах отвести взгляда от ожившего покойника.
А покойник вылез изо рва, переполз через заросшую травой и кустарником насыпь, и двинулся прочь. Он шёл хорошо узнаваемой неровной походкой, — переваливаясь с ноги на ногу, втянув голову в плечи. Он даже размахивал черными обгоревшими культяпками, словно это были его прежние руки.
Так, не торопясь, он пересёк открытое пространство, залитое мраморным светом луны, и исчез под сенью вечнозеленых дубов.
А стражник, вцепившись в древко копья, всё глядел ему вслед.
Туманные горы
По северным отрогам Туманных гор вилась караванная дорога. По ней уже много дней шёл Сейр. Он был одет в простую холщовую рубаху, в плащ с головной накидкой. На ногах были хуссарабские войлочные сапоги, подбитые кожей, старые, в заплатах.
Когда мимо проносились отряды воинов, Сейр отходил на обочину, садился, и молча ждал, следя за всадниками.
Отрядов было много. Они торопились — сотни и тысячи, под хуссарабскими стягами. Но среди них было больше намутцев, аххумов, жителей гор и западного побережья, чем самих хуссарабов.
Они шли на войну, и за ними тянулись тысячи повозок на деревянных колесах. В повозках везли оружие, разобранные метательные машины. А еще в повозках ехали женщины — жёны, наложницы, прачки, кухарки, служанки.
Обозы тоже торопились, и Сейр уступал им дорогу, садясь на придорожный камень и ожидая, когда пройдет очередная вереница повозок.
Из-за пологов на него глядели любопытные чёрные глаза, и какая-то женщина бросила ему кусок лепешки.
Сейр поднял её и, встав во весь рост, долго глядел вслед повозке, а женщина, сидя у откинутого полога, свесив ноги в пестрых шароварах, тоже глядела на него.
Сейр шёл и шёл, и никто ни разу не остановился и ни о чём не спросил его.
У каждого было своё дело. Наверное, было оно и у этого странного старика с гривой седых волос, с изборожденным глубокими складками лбом.
Может быть, он тоже идёт на войну. Может быть, он хочет пристать к войску и после победы получить свою долю добычи, сняв с убитого сапоги, или подобрав седельную суму.
Он старик, он прихрамывает на одну ногу, он никому не опасен.
Пусть идёт.