Девяностые приближаются
Шрифт:
– Советский Союз осудил это интернирование, вызванное расовыми предрассудками, военной истерией и ошибками политического руководства США! – благосклонно смотрю на дамочку.
Народ начал хихикать, а местами и ржать, те, кто в теме был.
– Президент Франклин Рузвельт санкционировал интернирование, подписав указ. В результате все граждане японского происхождения были насильственно выселены с тихоокеанского побережья. Через пару лет Верховный суд США подтвердил конституционность интернирования, аргументировав это тем, что ограничение гражданских прав расовой группы допустимо, если того «требует общественная необходимость». А в конце войны законы о выселении были отменены, и, наконец, в 1948 году, если я не ошибаюсь, интернированным японцам была выплачена частичная компенсация за потерю собственности, однако большинство из них так и не смогли полностью возместить убытки.
Посольский изумлённо смотрел то на меня, то на Виктора Николаевича и вид имел помилованного от расстрела. Удивлённо-радостный вид, и я каждой фразой увеличивал градус его настроения.
– …Доказано полное отсутствие актов саботажа … полностью лояльны Соединённым Штатам… правительство намеренно скрывало эти отчёты, и другие важные улики на всех судебных заседаниях вплоть до Верховного Суда… Фраза «сиката га най» («ничего не поделаешь»)...
Меня пытались остановить из президиума, мол, ответил, молодец! А хрен им. Мне ещё один острый вопрос не нужен! И я после осуждения переселения народа плавно продолжил разглагольствовать на тему ненужности и преступности ударов по городам Японии атомными бомбами. Про запугивание Советского Союза, которое и было основной целью ударов. Короче, я занял все пятнадцать минут прений одним ответом. На девушку жалко было смотреть, зато президиум был за меня, и когда я закончил отвечать, он резко прекратил прения.
– Регламент! Прошу соблюдать регламент! Хватит вопросов, сейчас слово предоставляется вьетнамскому представителю!
Иду на своё место, наблюдая, как быстро делают ноги журналюги из «Балтимора», явно ничего хорошего от речи вьетнамца не ждут. Вьетнамец по пути на сцену остановился и с чувством обнял меня. А крепкий он паренёк, и не скажешь, что азиат. Выше меня ростом, и страшнее мордой.
Вьетнамец на плохом английском рассказывал про последствия войны, дополняя в чём-то меня. В основном про отравляющие вещества и мины, но в целом мы сошлись в том, что мирное население надо беречь, а мир очень хрупок, чтобы им рисковать.
Заседание продолжалось без обеда до двух часов и выступило всего семь человек с докладами, что подчёркивало моё достижение.
– Ты молодец! – сжала мою руку Леночка, маленькая, шустрая и некрасивая, но попала она к нам в делегацию заслуженно – спортсменка, вроде как гимнастка, и, судя по хрупким плечикам, «художница».
– Сам в шоке, – довольно говорю я и, включая дурака, добавляю. – И главное, чего они про этот эпизод в своей истории вспомнили? Хотя я их понимаю в чём-то, время было жестокое, и так устроен был весь мир. Я вот про британскую политику в отношении Индии много могу чего вспомнить.
Леночка смотрит на меня одновременно и с жалостью и с восхищением.
– Молодец, Анатолий, – жмут мне руку посольский и Николаевич.
– Ловко ты стрелки перевёл, она, значит, про татар спросила, а ты их в своё дерьмо ткнул, – добавил посольский, седоватый полный мужчина лет уже за шестьдесят, но молодящийся.
– Я про татар не слышал, а про японцев мне дядя Серёжа рассказывал.
– Что за дядя Серёжа, – заинтересовался вдруг Николаевич.
Наверное, моя информированность вызывала вопросы. Нет, те или иные факты встречались в нашей прессе, но разрозненно, а я целиком по проблеме ответил.
– Дядя Серёжа Поколено – бабушкин сослуживиц, умер года три назад, к сожалению, так он общался с американцами в сорок пятом в Германии, те ему рассказали об этом, а он – мне. Стало интересно, полистал подшивки газет в нашей библиотеке школьной, в «Правде» в прошлом году про расизм была статья, там и про японцев было. Кто ж знал, что она не про них?
Такой дядька был, и бабуля его привечала у нас. Балагур и весельчак, одна фамилия чего стоит? Рассказывал много чего, что не было в прессе, и про войну тоже. И статья в «Правде», была, я читал ещё в прошлой жизни, школьником готовясь к политинформации, думаю и в этой она вышла в 84-м. Нет, информации в разы больше у меня было, и годы всех событий я помнил хорошо, но рассказать, не залегендировав источники знания, не хочу.
– Сергей Сергеевич Поколено, полковник, знавал я его, – вдруг как-то сразу постарел посольский. – Умер, значит, мало нас остаётся.
Посольский ушёл, я думаю, сегодня помянет неожиданного общего знакомого, а мы поехали собираться в гостиницу. В гостинице был накрыт стол, вернее, столы. Стояли торты, коробки с пирожными, соки, даже шампанское.
«Это в честь отъезда»? – изумился я про себя.
А нет, это у Филиппа сегодня днюха! Вот наш немецкий друг и расстарался. Черт, и подарить-то нечего, досадую я. Сувениров я накупил, но их и он сам тут мог купить. Тут я вспомнил про подарок от казаха, музыкальный инструмент. Там и коробка красивая, и вещь старинная, и это, как его – эксклюзив!
Глава 30
Глава 30
Филипп бережно взял подарок.
– У меня отец собирает старинные музыкальные инструменты из разных стран, – тихо сказал он. – Можно я ему передарю?
– Твоя вещь! Владей! С днём рожденья тебя! Двадцать один тебе? – улыбаюсь я.
В честь праздника я решаю потратить ценные ресурсы, а именно, сделать десяток фото. Для начала снимаю всех вместе, немцев и нас, мы скорешились-таки, причём не только именинник с Иркой, а ещё и наше руководство. Потом отдельно фотаю Филиппа и Ирку, надо же им показать родителям фото друг друга, но об этом и не подумали – дети, чо. Ирка пыталась сначала изобразить роковую красотку, но я эту дурь быстро пресёк. Она не друзьям Филиппа должна понравиться, а родителям. То есть предстать скромной девушкой, я даже косметику заставил смыть. Получилось такое домашнее создание, причём, по причине насилия над ней после удаления косметики, Ирина сидела, даже не улыбаясь. Такая милота вышла, даже позавидовал немцу! Пришлось заряжать второй десяток пластинок. Иначе всем бы не хватило общих фото. Шесть немцев, восемь нас, два фото молодых, два фото Марты для моих самцов-соседей. Вот Марту я не ограничивал в сексуальности, и, если честно, я бы её ещё поснимал в отдельной, приватной, фотосессии. Два кадра остались в фотике, и ещё десяток про запас. Жаль вчера не вспомнил про выменянный фотик, когда мы возлагали цветы к памятнику красноармейца на горе Геллерта. Бабуле бы понравилось. На горе ещё стояла статуя свободы работы Штробля, но мы её осмотрели только издалека.
Объявили свободное время до восьми, потом выезжаем в аэропорт.
В зале осталось всего несколько человек, руководители делегации ушли к себе, Марта со свитой рванула по магазинам, Ирка бы с удовольствием составила им компанию, но не может по политическим мотивам. Шучу. Не по политическим, по личным – как ей жениха бросить? Ещё с нами сидела страшненькая подружка Марты и не менее страшненькая, но фигуристая Леночка-гимнастка. Запала что ли на меня, смотрит, почти не отрываясь.
– Ладно, я к себе, душ приму и, может, в город схожу, остатки денег потрачу, – сообщил я и отправился в номер.
Только я намылился, стук в дверь. Быстро смываю с себя пену, и, чертыхаясь, выхожу из душа.
– Ну кто там? – спрашиваю, не открывая, стараясь запрыгнуть в трусы, а потом и в шорты.
– Это я, Толик, – слышу голос Филиппа.
– Толик – это я! – возражаю недовольно я, всё же открывая дверь.
В комнату заходит Филипп с пакетом.
– Это тебе подарок за помощь с Ириной, – он протягивает пакет.
В обалдении вываливаю его содержимое на кровать:
Бальзам «Уникум» (местный), джин (вроде как шотландский), упаковка кассет для плейера, парфюмерный набор из мыла и какого-то флакона, колготки женские или чулки и венец всего – джинсы немецкого производства «Shanty»!