Девятьсот семнадцатый
Шрифт:
стужу, весенней ли порой, в ненастье, в погоду, под жарким солнцем и холодными звездами, были для человека
вы всегда путеводной звездой и могучей надеждой.
Но есть еще и другие пути, непроторенные, непроложенные как следует, неизведанные, непроходимые
для многих.
… Путь.
Собственно, нет его. Только прокладывается он через жгучую пустыню.
Вместо вех — брошенные орудия и зарядные ящики, обломки телег, лошадиные остовы, высохшие
трупы…
Неистовый, жаркий ветер, буран… И трупы, трупы…
Где им начало? За сотни верст не сыскать его. Где же конец им? — Нет его… Нет конца.
Идут люди, изнемогая от зноя, как скелеты худые тела, черные землистые лица. Слабые, как былинки,
идут, шатаясь, падают, разбросав руки. Больше не встают.
А другие тащатся дальше, вязнут в песке.
Воды…
Пить… Пить…
Точно шуршат пески: нить… пить…
Но воды нет.
Впереди трое.
Двое мужчин и женщина, оборванные, босые. За ними на версты назад люди — тени. Их тысячи. Все они
пригнулись к земле, точно от непосильной тяжести.
Но идут.
Один передовой, высокий, русоволосый, шатаясь, остановился. К нему подбежала женщина.
— Васенька… Трудно тебе, отдохни.
Подошел другой, высокий волосатый, с потрескавшейся кожей на лице.
— Что, Гончаренко? Неустойка… — Но голос его звучал фальшиво и глухо, будто из-под земли.
— Идите… Не могу я.
— Брось, — продолжал волосатый. — Отдохнешь, пойдем. Скоро вечер… Станет прохладнее.
— Васенька, крепись… Может, дождь пойдет.
— Ах, идите… Идите, товарищи.
Русоволосый сел на песок, склонив голову на грудь.
— Встань, Гончаренко. Отойдем вон туда в сторону. Там холмы и тень.
— Пойдем, Вася, там прохладней.
Тот, к кому обращались эти слова, с трудом поднялся на ноги. Они втроем завернули налево, к песчаным
буграм.
Уже солнце склонялось к западу. Холмы отбрасывали тени. Но солнце слепило, жгло, и ветер, играя с
тучами песка, затруднял дыхание.
Когда они подошли к теневой стороне песчаной возвышенности, русоволосый снова упал на землю,
закрыв глаза.
— Умер! — испуганно крикнула женщина,
— Ну, вот еще… не видишь, дышит. Воды бы ему каплю. У меня голова тоже мутится.
— Кузуй, разроем песок. Как, помнишь?..
— Трудно, сил нет. Он сыплется.
Женщина молча принялась разгребать сыпучую массу. Но вот уже руки ее на аршин ушли вглубь, а песок
оставался попрежнему сухой как стекло.
— А-ах, — прошептала она. — Нет воды!
— Брось, Маруся. Отдохнем. Отлежится и он, да снова в путь.
Они уселись в изголовьи обеспамятевшего
— Сколько идем — неделю… И нет воды. И до моря не будет.
— Когда же Астрахань? Как видно, сбились мы.
— Эх, если бы в советскую Россию!
— Ни дороги, ни деревца.
— Сколько полегло… Лошадей поели, теперь есть нечего.
— Ночью я видел, как двое труп грызли.
— Сошли с ума.
— Сумасшедших много.
— Что-то Василий долго в себя по приходит.
— Ничего, очнется. Парень крепкий.
— Не захотели сдаться белым… А все равно смерть.
— Ну, может, еще выскочим.
— Эх, Кузуй, куда выскочим. Погибель всем нам. Вот смотри, пляшет один — рехнулся.
— До Астрахани дотянуть бы.
— К морю дойти.
— Хоть бы дождик, как тогда.
Замолчали. Ш-шш… шуршал песчаный дождь. Косые красные лучи солнца ослепительно горели в
каждой крупинке его.
… На смену жаркому дню холодная ночь. Вызвездило темное небо. Дрожат путники. Они еще с вечера
отбились от колонны ратамоновцев. Бредут, не зная куда.
Шелестят пески, вздыхают о чем-то.
А они идут, шатаясь и часто останавливаясь на отдых.
Иногда в изнеможении падают. А звезды дразнят их. Где-то купаются они в прохладных струях вод.
Привольно им.
Пески звенят… О чем звенят пески?
Вдруг темная полоска впереди.
— Вода-а-а-а…
Откуда силы? Точно на крыльях ветра мчатся они. Темная полоса ширится. Слышны новые звуки. То
плещется темная влага.
— Эх, сколько воды.
— Да, целое море.
Теряются за горизонтом синие просторы. Путники бросаются в волны, вода освежает. Но пить, как
хочется пить.
Кузуев глотнул горько-соленую жидкость, упал на землю. Ему нехорошо. Но слабость проходит быстро.
Снова купаются они. Холодная вода уже леденит.
Вдали у моря мерцает оранжевый огонек.
— Жилье.
— А вдруг враги?
— Была не была. Идемте, товарищи.
Пошли.
Огонек растет, искрится. То костер. Видны три человеческих силуэта. Лают злые собаки.
У костра трое узкоглазых, жидкобородых, в халатах. В таганце варится баранина. Вкусно пахнет мясной
навар. У голодных странников мутится голова, тошнит, так хочется есть.
— Здравствуйте, земляки, — сказал Кузуев.
В ответ молчание. Только глухо ворчат в стороне привязанные к кибитке собаки да трещит саксаул на
ярком огне.
— Откуда? — спросил наконец один из-за костра.
— С Кавказа.
— Куда ходишь?
— В Астрахань.
— Там красные черти.