Димитрий
Шрифт:
Ксения была в той странной молельне Димитрия с иконами на четырех стенах. То ли молельня, то ли картинная галерея, готовая к вывозу. Ксения вышла к дьяку, оставив дверь приоткрытой. Не хотела ли, чтобы Бог свидетельствовал? Дева не винилась. Ее взяли, с ней жили, она полюбила. Ни до, ни после Димитрия она не знала и не узнает мужчин. Будь другой, она бы и ему стала верна. С вселенской покорностью Ксения подошла к лавке, где сидел Власьев. Положила голову на доску рядом с его коленами. Старик не удержался и дрожащей рукой тронул пылающую под русыми волосами голову:
– Ты не знала, а я ведь занимался тобой еще при батюшке, - молвил Афанасий. – Сватал он тебя за Максимилиана, брата австрийского императора Рудольфа. Император колебался. Сам желал твоей руки, ибо батя обещал, помимо красоты, еще и Тверское княжество в вено. Да, прошел бы сговор, поделили бы они тогда надвое и Речь, не хвастать сейчас ляхам бы! Борис Федорович требовал, чтобы муж твой жил у нас, и австрияки воспротивились. Тогда перекинулись дать тебе эрцгерцога Максимилиана - Эрнеста из штирийской ветви Габсбургов, шестнадцатилетнего брата польской королевы Анны, вдовы прежнего польского короля Сигизмунда II Августа. Этот-то Сигизмунд - сын ее сестры, той, что добивался Иоанн Васильевич – от Екатерины… Ты, Ксюшенька про сих женихов и не слыхала. Борис Федорович таил свои неудачи. Не верь. Ксюша, оболгали твоего отца. Был он царь настоящий, не то чтобы из простых, да не из знати. Трудами да умом из простоты на славу России поднялся. А ныне что! – Власьев печально махнул.
– А я и никогда не верила на батеньку оговорам, - кротко отвечала Ксения.
– Ах ты, дитя!
Заскрипели половицы. Вошли с молитвою на устах Марфа Нагая и пять инокинь Вознесенского монастыря с чаном и ножницами.
Сняли кокошник, русые девичьи волосы упали на пол. Марфа сгребла их в чан. Христианка, она сожжет с проклятием.
Ксению стригли Ольгою в Воскресенский Горицкий монастырь на Белоозере.
На Кремлевской стене ясной ночью стояли две фигуры: Димитрий и Басманов. Веяло вселяющей сладкие надежды прохладою – признак уверенно шагающего мая. Справа плыла река, туго черная, без московского берега, из-за стены невидимого. С одним – ордынским, где блистали огни по-над живым мостом и далее, редкие, в теремах да шатрах окаянных. Зато за Пустой площадью ненасытным весельем гудел Китай. Шатались и носились пьяные всадники. Какие-то гуляки собрались у рогаток, закрывавших въезд к храму Покрова-на-Рву и нетрезво судачили, с выкриками, приплясом под неровный звук сопели. В самом Кремле на Соборной площади обездвижили белые соборы. Тут караулили наемники, ни с кем не болтавшие, никого к приказным избам, Думе, покоям царя не подпускавшие.
– Видел я Марину Юрьевну, и чего?! – говорил Басманов. Снежно-розовое натянутое лицо его в окладе черной бороды, было обращено к Димитрию. Царь, природно обиженный растительностью, косился на завидную бороду, вынужденно слушая хмельную смелость первого своего пособника. Димитрий избегал глядеть в глаза Петру. С бороды опускал глаза на крепкую грудь, где у Басманова блистали две золотые медали: ранняя от Годунова с Борисовым же и профилем за войну с Димитрием, геройскую оборону Новгорода - Северского, поздняя – от Димитрия, с его царским портретом, за сдачу войска.
– Чего? – подначивал Басманова Димитрий, как потакают человеку, от коего спешат отвязаться.
– Ты прости меня, Димитрий Иоаннович, ни кожи, ни рожи!
Тяжким перегаром несло от Басманова. Димитрий тащил из кармана ферязи душистый платок, отирал ноздри.
Басманов обводил рукой город:
– Свистни, плюнь! Я пред тобой пол-Москвы раком в одночасье перед тобой поставлю, и все девицы одна другой краше, все наши, родимые. Устроим смотрины, как отец твой!
– Все решено, Петр Федорович…
– Какого ляду решено! Что обещался ты – похерим! Власть на то, чтоб обещать, не давая. Иоанн Васильевич, коли обещал, так ждали семь лет и с гулькин нос. Он твою мать в мгновенье ока на английскую королеву бы сменял, а Марина – она королева. По нашим местам, она матери твоей Нагой стоит, да не более. На ней жениться, коли кто повыше отказал. Так ты не спрашивал. Ни к дочерям, ни к сестрам императора, не посылал. Ну, польский король сестру свою выдал, так еще кто остался голубых кровей.
Димитрий отодвинулся:
– Сам признаешь: отец мой женился на таких, как Марина.
– Так он на безрыбье, а ты и не искал! Имеешь перед собой Мономахов дом, всех ясноглазых по теремам сидящих, и равняешь их с малорослицей Мнишекова Дома. Где Мнишеки, а где Мономах? В своем ли ты разуме? Народ против поляков. Кто поддержит нас?! Иоанн Васильевич двадцать лет с ними воевал. Твоего единокровца брата Ивана убил по спору за Псков, а ты в вено Марине без боя обещался…
– Псков я не отдам!
– Да не прилип ли ты сердцем, Димитрий? Царям то негоже, да и редкая птица прилипка навек. Чем взяла? Что иностранка? Чем у них слаще? Не две ли дырки? Не по четыре ли груди?!
– Ах, Петр!.. Как ты можешь?
Басманова шатнуло, что он удержался за Димитрия. Со стороны показалось: держит его за грудки.
– Мы повязаны с тобой Димитрий… Иоаннович. Ой, как накрепко повязаны. И ежели тебя с Мариной смерть разлучит, то со мной! Куда ты, туда я. В моем животе твоя выгода. И кабы ты грамотно рассудил, женился бы ты на Ксении Борисовне. Полгода ты с ней валандался. Жил как с женой невенчанной. Народ, бояре, попы знают. Вот бы и обвенчаться! Годуновских прихвостней, все его мелкое и среднее московское шляхетство соединили бы с нашей чернотой, перебежчиками, подлостью – вот была бы сила! Не разобьешь. Мариной выбиваешь ты опору из- под ног.
– Отец ничего не боялся! Всех дразнил. Заметит, хотят – обязательно сделает наоборот. И его слушались!
– А ты отец?! Ты, Дима, отец?!! – Басманов волком чуял смертельную опасность, то возгоняло его силу до наглости.
Казалось, Димитрий взвесил обстоятельства, огляделся легко пьяным умом, заколебался, ища себе оправдания:
– Ксению сейчас стригут. Мы не поспеем.
Артистическая натура Димитрия разыгралась. Перед умственным взором встала красочная картина непреодолимого препятствия. Он заговорил со сдержанным порывом, скрытою насмешкою над Басмановым:
– Ты как представляешь: мы сейчас в полночь возвращаемся ко мне в покои. Видим монашек стригущих Ксению, молящихся вместе с нею, гимны поющих. Кричим: не сметь! А они уже поспели, и моя мать оборачивается с ножницами в одной руке, и русыми волосами – в другой.
Басманов хмыкнул. Потом – хуже: перегнувшись через Кремлевскую стену, сплюнул, блеванул:
– Мы можем идти медленно или лечь спать прямо тута… Дело Димитрий… Иоаннович в желании. И остриженные волосы прирастут, и бабки заткнутся, и мать, коли нужно. А без надобности, волость пиши!.. Я ж к тебе тоже не по любви к Иоанну Васильевичу пристал. Как люто казнил, он моего отца, кто не ведает!