Дипломаты
Шрифт:
– Лель, что стоишь так? Ну подойди ко мне.
Но она только приподняла грозную, с изломом бровь.
И тогда крик вздул горло, такой необузданно лихой, что не узнал своего голоса:
– Вы к кому пришли? Ко мне? Да?
Будто ветром вышибло всех, кроме того, с лицом Иоанна Крестителя.
– Ты на кого кричишь… блудный?
Петр сжал кулаки, произнес, сдерживая дыхание:
– Уходите, ваше преподобие. Могу ненароком и рясу защемить. Уходите, добром прошу вас.
– Петька, – загудела тревожным шепотом мать. – Пощади
– Уходите… – Казалось, если кого-то Петр боялся теперь, то только себя.
Благочинный вышел.
– Господи, теперь жди за грехи расплату.
Петр улыбнулся – непросто было улыбнуться в такую минуту.
– Лелюшка… ну поди ко мне.
Но она стояла неподвижно.
40
Поздно вечером Настенька подходила к своему охтинскому жилищу. В окнах большой комнаты горел свет. Настенька приподнялась на цыпочки. Деверь, Бекас! Он сидел перед чашкой чаю. Вся фигура выражала воинственное ожидание, и от этого на душе стало смутно.
Настенька понимала: в узком кружке питерских и отчасти московских католиков Бекас – заметная сила. С недавней поры стало даже модным быть русским католиком. И кого только нет среди новообращенных: молодая поэтесса, очень известная. Пианист, сделавший имя (кстати, в этом участвовала и церковь). Премудрый хранитель египетских свитков. Известная педагогиня с бестужевских курсов. Опять поэтесса, но уже в возрасте. Все больше женщины – нервическая вера праотцев Рима им больше по душе. Фраза деверя обрела крылья: «Ортодоксальная вера пережила себя. Она темна, как нечесаные бороды ее духовников, которые надлежало сбрить еще по Петрову указу».
Настенька приподнялась на цыпочки еще раз: Бекас пристально смотрел в окно.
Настенька вошла.
– Ты что это заставляешь себя ждать, точно оберпрокурор синода или министр императорского двора и уделов!.. Я говорю: что заставляешь ждать себя? Громче, громче говори – не слышу! – Бекас точно присказку твердил: «Громче, громче говори – не слышу!» А сам, быть может, и слышал, все слышал, но притворялся. Он вроде того посла, который, явившись к своему коллеге и великолепно зная язык хозяина, тем не менее просит того пригласить переводчика – гостю важна не беседа, а то, что составляет ее второй план и раскрывается в коротких репликах, которыми обмениваются хозяин и переводчик.
Настенька остановилась в дверях.
– Прежде ты была смелее, – произнес Бекас не без лихости. – Или не признаешь? Громче, громче, не слышу! Хороша ты. Анастасия! Коли на мой вкус, краше и не надо! Особенно это вот место у тебя славное, дай-ка по нему тресну! – Он разразился громким смехом, потом, словно подавившись, закашлял. – Или обиделась? Не надо, я по-родственному. Ну, подойди…
Настенька подошла к Бекасу, почтительно склонилась над рукой. Он поцеловал в лоб. Чай не согрел губ, они у него странно холодные, неживые.
– Вот обошел, объехал свои владения!
– Я говорю: силы откуда?
Он будто обиделся.
– Силы? Да я не так стар, милая. Может, годов на пять постарше тебя, а?
Он смеялся долго, утомительно, и пот выступил на лбу.
Смех стих, будто крутой кипяток в чайнике, который сняли с раскаленной плиты.
– Ты знаешь, зачем пришел?
Настеньке стоило труда рассмеяться: тоскливый холодок натек в грудь.
– Как зачем? Приехали в Питер – пришли навестить. В кои веки.
Гость мрачно оттопырил губы, зашептал. Когда надо сказать нечто значительное, вначале он должен себе нашептать.
– Ты не лукавь, милая, так просто навестить тебя и в иной час поспею. – Губы Бекаса, только что такие большие и рыхлые, собрались в трубочку. – Я скажу, а ты подумай: «Убери руки от огня – обожжет!»
У Настеньки упало сердце, но она попробовала улыбнуться.
– Андрей Андреевич… (Прежде ему нравилось, когда она величала его так.)
Но гость уже поднял ладонь.
– Погоди. – На какой-то миг он примолк, но губы продолжали шевелиться: он должен дошептать то, что намерен сейчас произнести. – Ты думаешь возвращаться к законному мужу, милая, или как? Говори громче – не слышу!
Настенька печально смотрела на Бекаса (тоскливый холодок продолжал копиться в груди), потом, спохватившись, она всплеснула руками.
– Ой, как же вы меня перепугали! – Она долго хохотала. Знала, остановится – и все рухнет. – Ой, кто же так шутит?
Но гость даже не поднял глаз.
– А я не шучу…
Тишина. Где-то на кухне прислуга колола сосновые щепочки. Они звонко трещали и распадались. «А вдруг сейчас явится Николай? Вот возьмет и явится. Может ведь быть такое».
– Думаешь… возвращаться?
Настенька молчала. Прислуга все еще колола щепу, да где-то далеко, в конце улицы, цокала подковами по мостовой лошадь. Лошадь, очевидно, недавно подкована, устала и стучит неровно.
– Я еще ничего не решила.
Бекас медленно повернулся.
– И долго будешь решать?
Настенька подошла к кафельной стене – что-то холодно стало.
– Не знаю.
– А ты знай! Говори, говори – не слышу!
Настенька молчала, приникнув к горячей стене, точно желая найти у нее защиту. А верно. Николай может сейчас явиться, Настеньке казалось, что он обещал приехать именно в этот час. Тепло приятно растекалось по телу, стало лень и смотреть вокруг, и говорить, лучше всего закрыть глаза и молчать, но говорить надо, что-нибудь, но говорить.