Дмитроглифы

Берлевог

— Ваша кухня великолепна, даже маринованные поганки! Ваша система канализации может претендовать на экологический сертификат качества! Ваши девушки хорошенькие! А ваш мужчина… ваш Ру…

Услышав своё имя, Ру мрачно посмотрел исподлобья.

— Ваш Ру — мужчина моей мечты, за которым я пошёл бы на край света, если бы этот злобный неотёсанный дикарь меня позвал. Но, увы, меня зовёт Гростайн, — он махнул бутылкой в сторону пляжа, где уже разгоралась светомузыка. — Я вернусь в две тысячи шестнадцатый год, поеду в Санкт-Петербург и напишу о вас книгу. Это будет толстая и красочная книга с сотнями фотографий! Сто двадцать восемь гигов памяти! — Дима похлопал по нагрудному карману, где хранилась флешка. — Я прославлю вас, а вы прославите меня!

Он остановился, чувствуя, как горят щёки. То ли от длинной вдохновенной речи, то ли от взгляда вождя. Ру смотрел на него так, словно собирался трахнуть прямо сейчас. Дима был опытным бойцом, он прекрасно знал этот жадный мужской взгляд. Погасшая было надежда вспыхнула ярче прежнего.

***

Он упаковал последние несобранные шмотки. Оленью шкуру скатал в малиново-полосатый рулетик и приторочил к рюкзаку. Присел на дорожку. Допил коньяк.

Тонко жужжали комары. В очаге, разожжённом доброй Му, потрескивали мшистые веточки, и густой древесный аромат клубился в вигваме, как октябрьский туман на Дворцовой площади.

Не может быть, чтобы он ошибся. Когда мужчина так смотрит — он приходит. За пять тысяч лет многое могло измениться — климат и ландшафт, флора и фауна, человеческое общество и орбиты планет, но только не взгляд, каким один человек смотрит на другого. Это же секс. Основной инстинкт. Он незыблем, как бутерброд с копчёным палтусом.

И Ру пришёл. Его монументальная фигура вытеснила из шалаша весь воздух, и Диме стало нечем дышать. Он взялся за верхнюю пуговицу, но пальцы не слушались, и он растерянно теребил воротник рубашки. Наедине с дикарём, пришедшим за его нежной трепещущей плотью, он чувствовал себя беззащитным и готовым на всё.

— Гыр-гыр! — сказал Ру и повелительно ткнул в сторону выхода.

— Чего?

— Гыр! — Ру указал на Диму и его пожитки, а потом снова на дверь.

Дима догадался:

— Ах, ты пришёл меня поторопить! Вон в чём дело… — разочарование затопило его по самую макушку. — А я ждал тебя, думал, ты придёшь, чтоб напоследок меня вые…

— Фыр!

— А чего тогда пялился, как голодный на булочку?

Ру сел на меховую подстилку, сложил руки на коленях и вздохнул. Могучая грудь поднялась и опала, жёлтый заострённый клык доисторического животного качнулся и успокоился в шерстяной ложбинке. Дима сглотнул слюну. Может, не всё ещё потеряно? Этот племенной вождь, этот царь добиблейский, этот свирепый мускулистый самец сидит так близко, что протяни руку — и коснёшься дублёной ветрами кожи. Сидит смирно, словно ждёт чего-то. Понятно, он ждёт, когда Дима свалит из его царства со своими манатками, но попытка не пытка. Если бы Ру хотел, он давно бы свернул ему шею — причём совершенно безнаказанно. Дима приободрился и подвинулся ближе. Наклонился, заглядывая в чёрные, как космос, глаза под крутыми надбровными дугами:

— Послушай, Ру, — начал он чарующим голосом. — Это твой мир и твои правила. Я не знаю, как сюда попал. Не знаю, зачем. Я всего лишь гость, который через несколько минут навсегда исчезнет в куске серого сланца. Или это гранит? Мрамор?.. Ай, неважно! Я ничего здесь не нарушил, никакого эффекта бабочки и прочей фигни. Я даже жену твою не трахнул.

Ру молчал, уставясь в пол и сосредоточенно о чём-то размышляя. Возможно, о видах на урожай черники или о приплоде в оленьем стаде. Мало ли забот у царя? Дима затаил дыхание и царапнул мизинцем его бедро:

— Но если ради соблюдения старинных и, безусловно, важных для вашего племени традиций я должен с кем-то переспать, можно я пересплю с тобой? — вкрадчиво спросил он. — Посуди сам: так мы и обычай уважим, и временной парадокс не создадим. Ничего во вселенной не изменится, если ты всунешь в меня свой член и немного подвигаешь им туда-сюда. Никаких трагических последствий, никаких катастроф. И, главное, никаких потомков, способных перевернуть мир с ног на голову. Наш мир останется нетронутым, словно ничего и не было. Логично же? Ты согласен?

Ру опять вздохнул, клык опять качнулся. Дима нагло положил ладонь на бедро и медленно, медленно потащил её к меховой выпуклости. Временной парадокс всё же случился: время вдруг замедлилось и загустело, как карамель в кастрюльке на огне.

— Какой бред я несу… Да плевать мне на этот мир, хоть бы он и рухнул в тартарары… — прошептал Дима, поглаживая смуглую ляжку вождя, покрывшуюся крупными мурашками. — Я так тебя хочу, что у меня яйца лопаются. Трахни меня, а? Или дай мне свой член, я сам об него трахнусь… Тебе понравится, обещаю…

Дима добрался до выпуклости и с трепетом её сжал. Там было что-то большое и твёрдое.

— О-ох… — выдохнул он, теребя кожаный ремешок.

Он чувствовал себя ребёнком, который задумал распотрошить чужой новогодний подарок: и стыдно, и страшно, и невозможно остановиться. Пальцы быстро распутывали тугие узлы. Ру вышел из ступора и больно шлёпнул его по руке:

— Фы-ы-ыр!

— Ну, пожалуйста, пожалуйста! — взмолился Дима, намертво вцепившись в ремешки.

Ру всем корпусом повернулся к ошалевшему Диме, уставился на него пылающим взором, а потом молниеносно, одним резким жестом, сорвал с него рубашку.

— Ой!

Пуговицы дробно застучали по земляному полу, рубашка упала у очага скомканной тряпкой. С такой же решительностью Ру взялся за полотняные брюки.

— О, боже, да, да, да… — твердил Дима, пока Ру вспарывал когтями ткань и сдирал с него штаны и трусы.

«Да», — сказал он, когда Ру поставил его на четвереньки и надавил на поясницу. «Да», — сказал он, когда Ру обслюнявил палец и безжалостно протолкнул в задний проход. «Да», — сказал он, когда Ру вставил в него свой агрегат и начал трахать — по-простому, без извращений, как принято у них в каменном веке.

Дима запустил пальцы в олений мех, чтобы устоять под напором вождя и не пробить головой стену вигвама. Первая боль отступила, пришло наслаждение. Он приноровился к ритму и потянулся к своему члену, но Ру поймал его руку и заломил за спину. Потом и вторую руку зафиксировал. Оставшись без передней опоры, Дима упал на лицо. Он даже стонать не мог. Ездил щекой по меху и сдавленно хэкал, когда Ру вламывался особенно резко и беспощадно, а уши уже закладывало, и от давления перед глазами плясали мушки. Живот окаменел, внутри зарождались спазмы — с каждым толчком всё более тягучие, сладкие. И Дима подставлялся под эти толчки, ловил подачу и с упоением её отбивал.