Дневник непроизвольной памяти
Шрифт:
Галерея только носила название «квартира», на самом деле была обычным выставочным залом, в котором на тот момент ещё оставались картины. Не все художники забрали свои работы, а часть из оставшихся – результат интеллектуальной деятельности неизвестных авторов, следовательно, им никогда не обрести статус найденышей.
Каталина рассказала, как раньше здесь было весело. Художники, фотографы и просто любители искусства приходили в галерею в любое время года, в любое время дня и ночи. Это был ежедневный фестиваль на Лазурном берегу. Владел ею местный филантроп, упивавшийся мыслью о поддержке искусства. Галерея была местом прокрастинации потерявших вдохновение. Долго бесконечным праздникам души и тела просуществовать не удалось, хозяин впал в депрессию, вызванную, по мнению Каталины, переутомленностью. Но упомянув также, что наркотики и алкоголь были неотъемлемой провизией злачного местечка, думаю, причина депрессии кроется в наркотической зависимости, хотя сейчас это не имеет никакого значения.
На потолке через одну горели тусклые лампочки, воздух был спёртым, пахло старой типографской краской и залежавшимися ватманами. Высокие окна в пол с забранными наверх жалюзи делали комнату просторной и холодной. Так как уже давно стемнело, сложно было скрыться от собственного отражения в окнах, оно настойчиво мелькало на фоне ненужного хлама. Пока Каталина безжалостно рушила одиночество и спокойствие запылившихся вещей, я села на один из пластмассовых стульев спиной прямо к окну, поскольку избегала собственной тени также, как и своего отражения в зеркале.
Я постаралась сделать так, что скованность отпустила, но такое бывает редко. Обычно, чтобы чувствовать себя с кем бы то ни было раскрепощённо, мне приходится долго ждать. Люди, открытые, незажатые, свободные с первых встреч, всегда вызывали не то, чтобы зависть, но очевидное желание подражать. Я пыталась, но подражание удавалось с трудом – это походило на лицедейство, и вскоре я переставала напыщенно строить из себя доброохотную львицу, возвращаясь к свойственной скованности. Очередная попытка стать расслабленной совершалась на этом пластмассовом стуле. Внутри велась бессмысленно-непримиримая борьба. Я хотела показаться раскрепощённой, свободной, но выработанные с годами привычки оставаться собранной и достаточно закрытой, вросшие в меня, как мощные корни дерева в землю, не давали желаниям одержать победу.
Результаты вечных непрекращающихся битв, к которым, я кажется, уже привыкла, становились очевидны в те моменты, когда я принимала какие-либо важные решения. Я всегда колебалась – это шёл процесс борьбы, потом я ослабевала – это истекающим кровью на пол падало желание, потом, делала над собой усилие, переступала через желание, хотя в тот момент оно ещё подавало признаки жизни, но уже еле двигалось, и, наконец, я шла дальше, а за мной следовал эскорт одержавших победу привычек.
Вдруг шум от поисков перестал, Каталина вытерла тыльной стороной ладони лоб от пота и бросила: – Вроде нашлось что-то. – она одним движением развернула серый длинный рулон, лицо отразило нечто похожее на улыбку. Она закутала себя холстом, плотно прижав к телу руки. Я в очередной раз проигравшая привычному встала со стула в надежде, что так будет комфортнее, но Каталина выдала: – Нет, вернись, где сидела. – я села.
– Ты знаешь, что такое «непроизвольная память»? – я не имела об этом ни малейшего понятия. Отрицательно покачала головой. Быть уверенной в себе мне помогал многократный повтор одних и тех же действий, а также перепроверка по нескольку раз информации. В те моменты, когда я чего-то не знала, я старалась сохранять молчание. Не потому что боялась опозориться или показаться глупой, а потому словно по взмаху волшебной палочки сразу превращалась в мямлю и конфузливую барышню.
Тем временем Каталина ходила туда-сюда по комнате, всё также закутанная в холст. Складывалось впечатление, что она обмоталась грязным банным полотенцем. Но даже в таком виде оставалась в тысячу раз увереннее меня.
– А про травмы? – она стала ехидно улыбаться, словно почувствовала, что ей удаётся совсем сбить меня с толку.
– С человеком случаются иногда травмы? – я боязливо выдавила под натиском взгляда затейливой собеседницы.
– Именно! Но не иногда. Травмы – всё случившееся. Они откладываются в бессознательном. Ты и не обращаешь внимание, как прошлое руководит твоим настоящим, а, значит, и будущем, – Каталина вжалась в холст и в запой продолжала рассказывать: – Ничего на самом деле не забывается. Если думаешь, что забывается, то бессознательное в этот момент лишь гомерически подсмеивается, поскольку живёт в виде непроизвольной памяти, и ни за что от тебя никуда не денется. Не выгонишь! – в этот момент она села на стул напротив, облокотилась на его спинку, приспустила холст ниже груди и раскрепощённо продолжила: – Когда я веду кистью – это бессознательное. Я проецирую прожитое в виде форм, образов, в цвете, не концентрируюсь на сюжете. Бессознательное доносится только спустя определённые периоды времени. Только спустя время возможно познакомиться по-настоящему с тем, что когда-либо чувствовал. – она опустила руки и бросила холст на пол.
На картине были изображены люди, машины, дома. Ни у одной из фигур не было контуров – всё плыло. Люди шли по широкой дороге, там же ехали машины – все как будто бы пересекали город насквозь, пешеходные дорожки, тротуары оставались пустыми. Всё на картине сосуществовало друг с другом вне правил. Как такого сюжета действительно не было. Это был набор символов. Фиолетова-красная цветовая гамма передавала неестественную пасмурность погоды.
Я пристально смотрела в пол до тех пор, пока Каталина не наступив ногой прямо на холст, с силой отшвырнула его в сторону. Я опешила, подняла глаза, а на пол тем временем упал другой холст: – Это тоже память. – работа была ещё более мрачной. Темный фон. Беспросветно черный. На нём цветы. Это были полевые цветы: насыщенные, естественные, не знающие пафоса прилавков цветочных магазинов. Они произрастали из неоткуда. Находились посередине словно взрыв. Вопреки оттенкам, от картины веяло свежестью и живостью.
– Я назвала её «девственность». Если научить себя ждать, то можно познакомиться не просто с привычными и понятными эмоциями, а с чем-то бОльшим. Можно почувствовать, как врасплох застаёт что-то непонятное, неконкретное и непривычное, оно заставляет чувствовать дискомфорт, словно ты сильно похудевший надел старую рубашку, в которой придётся идти на свидание. Это не любовь и не ненависть – это что-то пограничное. Это нельзя ни упорядочить ни хроногрофировать, потому что оно неподатливо. Среди людей это никак не называется, поэтому они не придают этому значения. Я часто задумываюсь о том, чему ещё не придумали название. Или может быть о том, что таких названий иметь никогда и не будет. Человечество живёт столько веков, а всё ещё пользуется ограниченным набором категорий для описания собственных чувств… Спектр ощущений, кажется, намного больше этого набора. И если бы мы были с ним лучше знакомы, отношения стали бы от этого только понятнее… – она также небрежно откинула вторую работу в сторону к первому полотну и расслабившись забросила назад голову.
Я прервала тишину: – Мне нравится. Обе.
Каталина встала, подошла к груде наваленного мусора, и раскидав его в стороны, достала целую бутылку бурбона: – А я думала, что здесь ничего полезного уже не найти! – сделав пару глотков, она поставила бутылку мне под ноги, глазами сделала приглашение выпить и продолжила:
– В основе первой картины травма восьмилетней давности. Всё произошло в то время, когда я уехала из Парижа. В Париже училась на художника, но не закончила. Люди, которые меня там окружали при воспроизведении спустя время вышли вот такими, какие они изображены – размытыми. Я действительно не могла понять их. Не могла определиться: плохие ли они, добрые, нужны мне или нет. Всё было так, будто на незастывшую на бумаге краску капнули водой. Впрочем, так и случилось. Разорение отца было не просто каплей – ведром воды, вылитым на мою голову, а, следовательно, на творчество. Ты когда-нибудь переезжала? – Каталина вдруг вырвала находившуюся к тому времени в моих руках бутылку.
– Глобально дважды.
– Куда?
– Из России во Францию, потом снова Россия, потом – Англия.
– А я уезжала из Парижа в другие города: Тулон, Ницца, снова Тулон, Марсель.
– Как разорение отца повлияло на твои работы?
– Если коротко, я не стала заниматься ничем, что могло бы принести деньги. Сначала они были в излишестве, а потом как-то хватало на всё, и всё. Я не захотела оставаться учиться в Париже и смотреть, как после каждого судебного заседания члены семьи рвут на себе волосы. Как они смотрят в ожидании чуда на заблокированные счета. Бросила всё и уехала. – она так замахала руками, будто возрастная испанка рассказывает соседке за бокалом сангрии, как её дочь выбрала себе в женихи парня с дурной репутацией. В том же духе она продолжила: – Ах, да, ещё какое- то время решила покататься по Лос-Анжелесу. Попала в жуткую компашку. Они выдавали себя за творческую элиту, хотя на самом деле только прикрывали этим слабости. Все глупости легко оправдывались творческим началом. Можно было не винить себя за то, что позволил лишнего или чего-то не сделал. Но я проснулась однажды и начала себя жалеть, что очередной день встречаю только ближе к полудню, и тот на жёстком диване в заблёванном холе. Жалела, что нахожусь в городе, где не знаю, как называется кофейня за углом, покуда просто не знаю, на какой улице нахожусь. По обыкновению, чтобы не доводить себя до состояния исповеди, надо было продолжать искать очередную тусовку. Но я поняла, что карусель пора останавливать. Один день должен стать самым тяжёлым в жизни, чтобы сотни других стали легче. Так родилась вторая картина. Вот эта – с цветами. – Каталина тем временем давно курила и безжалостно стряхивала пепел на полотно. Он словно снег рассыпался по зелёным стеблям цветов. Она, кажется, ждала, чтобы он вдруг вспыхнул и загорелся, или хотела его просто прожечь в каком-нибудь месте, но ничего не получилось. – И вот я собрала вещи, и словно не знавшая греховных утех, вернулась во Францию. Вернулась за девственностью – она так хохотала, что и меня заразила смехом. А потом пришла моя очередь отвечать: – Отчего вернулась ты?