Дневник. Поздние записи
Шрифт:
Мы помолчали, а потом он достал пистолет и протянул его мне. На глазах у всех сотрудников и Немаляева.
— Вот, возьми.
— У меня уже есть один.
— Тогда какого лешего ты его не носишь? Бросила в тумбочку и забыла? Думаешь, Сидней решил все проблемы?
— В прошлый раз мне твой вариант панацеи не помог, — раздраженно схватилась я за рукоять. Тяжелый, большой и громкий. — Что ж ты мне гранатомет не притащил? Неужели побоялся, что я его не подниму? — огрызнулась я, убирая с пистолет с глаз подальше.
— Запри свою гордость на ключик, потом вытащишь, когда у тебя найдется способ постоять за саму себя. А пока принимай помощь такой, какой тебе
Чтобы успокоить расшатанные нервы, я решила на следующий день отправиться к родителям. И была разочарована маминым отсутствием. Встретил меня только отец. Он ответил, что она поехала навестить сестру. Я скривилась. Тетя Дина, как же, как же.
— Ну… — начала я.
— Хочешь прогуляться? — вдруг предложил он.
— Да, конечно.
Иногда мне казалось, что я пытаюсь наверстать упущенное за годы отсутствия, но странным образом чувство виды это лишь усугубляло, будто я бы в другой ситуации не приехала. Да, мы здорово отдалились, стоило мне связаться с Алексом, но я все равно их любила и не хотела надолго оставлять.
Не мудрствуя лукаво, мы на метро направились на дворцовую площадь, обошли ее кругом и двинулись к набережной. Затвор моего фотоаппарата не отдыхал ни минуты. Папа даже пошутил, что я промахнулась с профессией. Затем мы зашли в кафе и заказали по мороженому, вслух вспоминая мое безоблачное детство и семейные гулянья, которые ушли в небытие. Я почти успела пожалеть о встрече с Алексом, которая выдернула меня из розового прошлого и погрузила в мир интриг и порока.
С того дня у меня остались просто мириады фотографий, но воистину лучшей явилось изображение купола казанского собора на фоне затянутого разреженными облаками неба. В черно-белом варианте. Папа, помню, очень долго восторгался этой фотографией. И я пообещала ее собственноручно проявить и заказать рамку. Пусть повесит на стену, раз так понравилась, и любуется.
Вот только я не успела.
Мы ядовито, но беззлобно, пикировали с Жанной. У меня было дурное настроение, у нее тоже, и мы с самого утра доставали друг друга. На сей раз поводом явилось то, что из-за бесконечного запаха моего кофе она все время хочет есть, а это вредит диете. Мы так увлеклись, что я едва не пропустила тот злосчастный телефонный звонок с незнакомого городского номера.
— Алло, — сказала я в трубку, радуясь передышке и возможности понабраться контраргументов. Только с первыми же словами мысли покинули мою голову, а стаканчик кофе выпал из пальцев. Никто ничего не понял, но я бросилась к сумке и стала вытряхивать из нее все содержимое в поисках пачки сигарет. Она была не открыта, а у меня так дрожали руки, что я не могла справиться с упаковкой. Провозившись минуты три, я вылетела из кабинета и рванула к Немаляеву за помощью. Почему? Потому что у нас там был детсад в дорогих костюмах.
— Откройте эту чертову упаковку! — выпалила я с порога. Начальник откровенно офигел, но, видно, мой вид был редкостно красноречив, так как очень скоро я держала в руках зажженную сигарету.
— Здесь нельзя курить, — с убийственным спокойствием сообщил мне Немаляев.
Но мне было по барабану. Я поднесла ко рту сигарету и глубоко затянулась.
— Мой отец… в реанимации, — сказала я безразлично. И только тогда до меня дошло, что значат эти слова.
Они означали рыдающую маму, причитающую, умоляющие ее простить, ведь это ее вина, ее не было рядом слишком долго. Они означали тошнотворные больничные запахи в течение восьми часов кряду. Они означали, что мой отец умер на операционном столе, так и не придя в сознание.
Это был сон, ночной кошмар. Мы с мамой отправились домой на такси, а я заставила ее проглотить несколько таблеток снотворного. В себя не пришел не только папа, я тоже. Я не ложилась спать. Всю ночь я просидела в интернете, занимаясь тем, что искала информацию об организации похорон. Только открылись офисы, я поселилась на родительской кухне и начала звонить по бесконечному списку выписанных номеров. Мои пальцы механически перебирали кнопки на телефоне, губы произносили какие-то слова. Я потратила на это дело почти весь день. Для меня не стоял вопрос цены, но я все равно деловито обсуждала с похоронных дел мастерами все детали, словно пыталась оттянуть момент, когда неизбежное свершится. А может просто ждала, что Алекс узнает и приедет ко мне. Но он не звонил.
Мама вышла из комнаты только к ночи. Она тут же поинтересовалась, оповестила ли я родственников. Я показала ей длиннющий список похоронных бюро со всеми расценками и призналась, что не сообщила пока никому. И тогда… разразился скандал. Она завопила, что у них нет денег на большую церемонию, что я занималась какой-то ерундой, и от меня она не возьмет ни копейки, так как мои деньги кровавые. И вообще в болезни отца виновата я, ведь это я связалась с мафией и была вынуждена уехать, после чего он и заболел… Выяснилось, что с тех пор, как мне стукнуло семнадцать, я доставляла им сплошные разочарования. Она даже про Константина Граданского, как выяснилось, знала. И папа тоже. Вот тогда-то я и не выдержала. Я заорала на нее тоже, раз так, то почему они не вмешались, почему сделали вид, что ничего не происходит?
Мама, не будь она моей родственницей, в долгу не осталась, она вцепилась в самое больное. Думаю, Алекс, икая, чуть не задохнулся. По нему прошлись со всех сторон и во всех ракурсах. А потом и меня туда же. Мы чуть до мата с рукопашной не дошли.
Не дослушав до конца грязь, которой поливали меня и мои любовные драмы, я развернулась и ушла, громко хлопнув дверью. В сонном оцепенении к ночи я припарковала машину в гараже дома. Во рту не было ни кусочка, но я надеялась, что если не буду есть, то скоро упаду в обморок и засну. Это казалось благом — не думать. Но не срослось. Когда к четырем часа я отчаялась уснуть, начала пить кофе. У меня на столе выстроилась целая чашечная батарея. Одни были пустыми, другие были приспособлены под пепельницы. Я до самого утра просидела на полу своей кухни, поливая слезами ненаглядный угловой диванчик. И меня тошнило от мысли, что всего через несколько часов мне придется встретиться с собственной матерью.
Она выглядела не лучше меня. Объявила, что я пахну табаком, как будто ехала в тамбуре поезда сутки, потом придирчиво оглядела мой небрежный наряд, непричесанные волосы и… удовлетворилась результатом. То есть теперь, когда я признала свою вину, а свидетельства моих страданий стали очевидны, я была прощена. Но она не учла другого — лично я прощать ничего не собиралась.
За все это время мама оказалась права только в одном: выглядела я жутко. И это нужно было срочно исправить. Несколько слоев тональника, тугой шиньон на голове, черный кашемировый жакет, черная шерстяная юбка, подаренный Алексом черный жемчуг (а куда его теперь девать, как не на похороны носить), черный берет (купленный по случаю), черное пальто, черные высокие сапоги, черные перчатки, черный шарф. Я выглядела не хуже пресловутой Жаклин Кеннеди, хотя одному богу известно каких усилий мне это стоило.