Дневник. Поздние записи
Шрифт:
Никогда не думала, что стану соперничать в чем-либо с собственной матерью, но на фоне убитой горем вдовы выглядела бессердечной стервой. Она рыдала на плече у своей сестры, и ей так все сочувствовали, так одобрительно-скорбно смотрели, что к моему горлу раз за разом подступала желчь. А Дина и Надя стояли с лицами, полными ужаса и растерянности: будто смерть Алексея Орлова была последней в списке предполагаемых ими катаклизм.
Папа, надо сказать, был прекрасным человеком. На его похороны пришло не менее семидесяти человек. Хотели проститься. И они плакали, вроде даже искренне… на их фоне я выглядела даже хуже. Мне уже даже не хотелось заплакать. Было сухо и внутри, и снаружи. Я горевала, да, но еще я чувствовала себя двукратно преданной. И отцом, и матерью.
А люди смотрели на меня осуждающе. И шептались. Но рядом стоял Дима. Мы держались за руки, а остальное не имело значения. На самом деле мои мысли вертелись, словно параллельные потоки между двумя мыслями: «мой папа умер по моей вине, а мама меня ненавидит, как мне с этим жить?» и «пожалуйста, Господи, не дай мне упасть в обморок на глазах у всех!». Голова была призрачно легкой, пятно видимости сузилось до светлого центра, окруженного чернотой. Я два дня ничего не ела, меня тошнило от одного запаха еды, и три дня не спала.
Мои мольбы, как ни странно, были услышаны, при всех я в обморок не упала, отключилась в машине Димы. Диагноз? Обезвоживание.
Придя в полное сознание после бесчисленных часов капельниц, я почувствовала, что во мне не осталось меня. Я вдруг осознала, что умер человек, который был моим родным и любил меня, несмотря на романы с Алексом, несмотря на то, что я убивала людей, несмотря ни на что. В отличие от мамы он никогда меня не винил. Напротив, поддерживал, а я слишком долго была в Сиднее, я не говорила, что люблю его аж три с половиной года. Эти слова я говорила другим, вместо того, чтобы повторять их ему. Это разъедало изнутри. И это уже не исправить. И как построить жизнь с самого начала, если начинать не с чего? Моя семья была основанием пирамиды, на которое я настроила кубики по именам Алекс, Дима, Стас, Олег, Лариса, Лиза… Сначала выдернули кубик Даны, но он был на самом верху, а потом Алекса со второй снизу линии, и пирамида пошатнулась, посыпалась, но удержалась, а теперь с самого центра, с самого основания дернули кубик моего папы, и все рухнуло. Я не знала как, по какому правилу мне собирать оставшиеся. Я не знала, кто теперь я. Это было ужасно.
— Как ты? — спросил Дима в день выписки, глядя в мои пустые глаза, на тусклые волосы и сероватую кожу.
— Не знаю, — ответила я. — Мне нужно время, чтобы прийти в себя.
Я все чаще вспоминала обстоятельства смерти Бенжамина Картера и злость Шона. Ну, если бы у меня была возможность кого-то обвинить, то я бы это точно сделала. Шон держался куда как лучше. А я сломалась.
Сидела дома, щелкала клавишами клавиатуры или смотрела в окно балкона, изредка перебиваясь чашкой кофе. И со злостью вспоминала, что пока я лежала в больнице, никто обо мне даже не вспомнил. Ладно, Лару опустим, ей я просто ничего не сказала, но Лиза, занятая своим романом с Джеймсом Маером, но мама, занятая собственным горем вместо собственного ребенка… Неужели вот так и рушатся отношения в семье? Неужели все держалось на отце? Неужели это он нас сплачивал и гасил недовольства? Неужели мы все это время так его недооценивали? После выписки жизнь пришла в стабильное русло: я выпивала снотворное и ложилась спать, посыпалась от самого громкого будильника, шла на работу, писала проекты, обрабатывала и дорабатывала коды, отчитывалась, шла домой и снова пила снотворное. Я словно перегорела, мне все стало безразлично. Лишенный интонаций голос, бесстрастная маска на лице, полное отсутствие жестов. В движениях появилась угловатость, как и в теле, и весила я столько же в последний раз в тринадцать. Какой ужас. Меня чуть в отпуск не отправили. Это на краткий миг привело меня в чувства: вот что, по их мнению, я должна была делать в отпуске в полном одиночестве, забытая и заброшенная? Даже на моем фотоаппарате появился сантиметровый слой пыли. Иными словами, без работы никак, разве что совсем в петлю!
Я делала ксерокопии презентации для отчетности перед руководством, когда услышала крики в коридоре:
— Молодой человек, тут вход только по пропускам, вы не можете войти!
И к кому это посетители в обеденный перерыв ломятся? Я в здании чуть ли не одна.
— Чем быстрее откроете эту дверь, тем быстрее уйду! Если меня не впустите вы, я эту дверь разнесу к чертовой матери. Выбирайте!
Я замерла около ксерокса, вдруг почувствовав острое желание причинить боль. Оно сверкнуло на краткий миг, но затем исчезло снова. А замок, тем временем, щелкнул. Видок у Алекса был странный: на подбородке щетина, волосы взлохмачены, рубашка помята, под глазами темные круги, не начищены ботинки, плащ съехал с одного плеча, стрелка на брюках одна видна, другая почти разгладилась, только кашне осталось на месте. И на его лице было столько эмоций, что я вынуждена была отвернуться. Для меня определять их значения было слишком. А он вдруг бросился ко мне и обнял. Я не удержала в руках бумаги, и они рассыпались по всему кабинету. Он держал меня в объятиях, а я стояла по стойке смирно, не в состоянии выдавить из себя хоть какую-нибудь эмоцию: ни радость, ни раздражение. Ни слез, ни слов. Внутри все будто вымерзло.
— Я был в Японии, только из аэропорта. Я не знал… Мне только сегодня ночью Дима позвонил… — он отстранился, обхватил мое лицо руками и заглянул в глаза. И застыл. — Карина… — встряхнул он меня за плечи. — Скажи хоть что-нибудь! — с оттенком паники произнес он.
Сказать? Что сказать? Ах да, конечно…
— Мне нужны эти бумаги, — выдавила я, указывая на бумаги на полу. Алекс сглотнул, а потом наклонился и действительно стал их собирать. Он почти на коленях ползал вокруг застывшей столбом меня. И он не только их собрал, но и разложил по комплектам согласно нумерации. — Спасибо, — бесцветно произнесла я, взяла пачку и понесла к своему столу, но Алекс не позволил уйти, но схватил меня за руку.
— Ты простишь меня? — спросил он с мольбой в голосе.
Он требовал от меня невозможного — он требовал думать и чувствовать. Я смотрела на него, не зная, что ответить. Я, в общем-то, и не злилась. Мне было на него наплевать. Оттого, что он пришел, ничего не изменилось, папа не ожил, а я не стала менее виноватой.
А Алекс продолжил, будто это могло вернуть мне меня:
— Я знаю, что не заслужил, опять. Я был не в себе. Из-за всего, что случилось, мне хотелось избавиться ото всего, что делает меня собой. И от тебя. Да, прости, но это так, я не мог иначе. Я думал, что смогу так жить, жить без тебя, но это было пыткой, настоящим адом. И когда я узнал про Алексея, я все переговоры послал к черту, и поехал в аэропорт, прости меня, я так люблю тебя! Я больше не исчезну! — Он обнимал меня, с болью заглядывал в глаза. Но мне было плевать.
Вокруг него было слишком много жизненной энергии, настолько много, что я кожей чувствовала ее жжение и хотела поежиться. Я хотела остаться одна. Мне он не был нужен. Зачем мне Алекс, когда я со всем смирилась? Но он не понимал, он запустил пальцы в мои волосы, прижал к себе снова и уперся подбородком о мою макушку. Я увидела, как дрогнул его кадык.
Не знаю как и почему, но вдруг отношение Алекса резко изменилось. От извинений и оправданий он перешел к командному тону. Как оказалось, это было в тысячу раз продуктивнее.
— Я возьму твою карточку, — объявил он. — И вернусь с едой. Тебе надо поесть.
И вдруг всю меня пронзило страшное облегчение и спокойствие, к которому я так стремилась. Мне больше не надо думать, он сам решит, сам придет и сам уйдет, ничего от меня не потребует. На работе мне будет говорить, что делать, Немаляев, а вне работы — Алекс. Мне остается просто повиноваться дирижерам. Идеально.
Через час (для большого города время рекордное) Алекс вернулся с чашкой ароматнейшего из существующих в мире кофе в фарфоровой чашечке и тарелкой банального плова. Он уже был гладко выбрит, причесан, отглажен, идеально одет. Только синяки под глазами остались. Он поставил передо мной еду и улыбнулся, но ответа не дождался, а потому отвернулся и начал знакомиться с моими сослуживцами.
— Всем добрый день, — лучезарно улыбнулся он. — Алекс Елисеев, — он пожал руки мужчинам и поцеловал кокетливо протянутые пальчики Жанны.
Заглянувший к нам Немаляев, попробовал возмутиться присутствию посторонних, но меня отчитывать было вот совершенно бесполезно. Я его предельно внимательно выслушала и взялась за кофе. Он чертыхнулся и пообещал повесить на наш кабинет табличку: «Палата?6». Но неугомонный Алекс двинулся пожимать руку и ему. Он со свойственным ему обаянием поинтересовался о ничего не значащих вещах, а Немаляев помрачнел и поджал губы. Он взглянул на меня один раз, второй. Алекс сделал вид, что не заметил, продолжил болтать и о чем-то расспрашивать, а Немаляев вздохнул и сказал: