Дни в Бирме. Глотнуть воздуха
Шрифт:
В Чаутаде жизнь тоже не стояла на месте. Из тюрьмы сбежал при таинственных обстоятельствах бандит по имени Нга Шуэ О. И стали расползаться слухи о скором восстании местных туземцев. Слухи – довольно беспорядочные – указывали центром мятежа деревню Тонгуа, неподалеку от лагеря, где Максвелл кольцевал тик. Поговаривали, что возник из ниоткуда вейкса, то есть колдун, и предрекал свержение английской власти, раздавая колдовские бронежилеты. Мистер Макгрегор не слишком верил слухам, но запросил подкрепления у военной полиции. Ему обещали, что в скором времени в Чаутаду прибудет индийская пехота под командованием британского офицера. Вестфилд, разумеется, поспешил в Тонгуа, предвидя, а точнее предвкушая
– Боже, хоть бы раз они устроили настоящий мятеж! – сказал он Эллису перед отъездом. – Но будет обычная, млять, профанация. Всегда одно и то же с этими мятежниками – не успеют поднять бучу, как уже хвосты поджали. Веришь ли, я ни разу еще ни в кого не стрелял, даже в бандита. За одиннадцать лет, не считая войны, ни разу человека не убил. Тоска берет.
– Ну, что ж, – сказал Эллис, – даже если все будет мирно, ты всегда можешь взять зачинщиков и хорошенько всыпать им палками под шумок. Это получше, чем нянчиться с ними в тюрьме, как в паршивом доме отдыха.
– Х-м, пожалуй. Только теперь ведь не положено. Все эти гуманные законы – полагаю, надо их придерживаться, раз у нас хватило дури их принять.
– Да, к черту законы. Бирманец понимает только палку. Видел их, когда им всыпят? Я видел. Вывозят из тюрьмы на воловьей упряжке, визжат, а женщины мажут им жопы банановой мазью. Вот это они понимают. Была бы моя воля, я б им по пяткам лупил, как турки.
– Что ж поделать. Будем надеяться, у них хватит духу хоть раз дать бой. Тогда вызовем военную полицию, винтовки, все дела. Засадить им свинца дюжину-другую – воздух-то почище станет.
Однако предвкушаемая возможность не оправдалась. Вестфилд с дюжиной констеблей – развеселых круглолицых горцев, которым не терпелось пустить кому-нибудь кровь – направились в Тонгву и застали там гнетущее спокойствие. Мятежом и не пахло; не считая ежегодной – регулярной, как муссоны – попытки деревенских уклониться от уплаты подушного налога.
Жара все усиливалась. Элизабет пережила первый приступ красной потницы. Европейцы почти совсем забросили теннис; вяло сыграв один раунд, они падали в кресла и глотали пинтами тепловатый лаймовый сок – тепловатый потому, что лед доставлялся из Мандалая лишь дважды в неделю и таял в течение суток. Огненные деревья цвели пышным цветом. Бирманки, чтобы защитить детей от солнца, мазали им лица желтой мазью, отчего они становились похожи на маленьких африканских шаманов. Стаи зеленых и плодоядных голубей, жирных, как утки, объедали ягоды с больших фиговых деревьев вдоль базарной дороги.
А Флори между тем выгнал из дома Ма Хла Мэй.
Паскудное вышло дело! Имелся значимый предлог – она украла его золотой портсигар и заложила на базаре Ли Йейку, китайскому бакалейщику и тайному ростовщику – и все же это был только предлог. Флори отлично понимал, как понимала и Ма Хла Мэй, и все слуги, что он решил избавиться от нее из-за Элизабет. Из-за этой «ингалейкмы крашеной», как ее называла Ма Хла Мэй.
Поначалу Ма Хла Мэй не стала устраивать сцену. Она стояла и слушала с хмурым видом, пока он выписывал ей чек на сотню рупий – Ли Йейк или индийский четти обналичивали чеки на базаре – и говорил, что дает ей расчет. Он стыдился больше, чем она, не мог смотреть ей в лицо, и голос его сделался невнятным и виноватым. Когда приехала воловья упряжка за ее вещами, он закрылся в спальне, чтобы трусливо переждать, пока все кончится.
Он услышал, как к дому подъехала упряжка, громкие мужские голоса, а затем последовали страшные крики. Флори вышел из дома. У ворот на самом виду творилась потасовка. Ма Хла Мэй цеплялась за столб ворот, а Ко Сла пытался отцепить ее. Увидев Флори, она повернула к нему лицо, перекошенное яростью и отчаянием, и стала кричать:
– Такин! Такин! Такин! Такин! Такин!
Его укололо в самое сердце, что она продолжала называть его такином после того, как он ее выгнал.
– Что такое? – сказал он.
Оказалось, что Ма Хла Мэй не поделила с Ма Йи накладные волосы. Флори отдал их Ма Йи, а Ма Хла Мэй дала две рупии в виде компенсации. И телега с Ма Хла Мэй, хмуро сидевшей с прямой спиной рядом с двумя плетеными корзинами, покатила по дороге. На коленях у нее лежал котенок, которого Флори подарил ей всего два месяца назад.
Ко Сла, давно хотевший, чтобы Ма Хла Мэй выставили из дома, не вполне обрадовался, когда это наконец случилось. Еще меньше он обрадовался, увидев, как хозяин идет вместе с остальными в церковь – в «английскую пагоду», как он ее называл, – поскольку успел застать падре, приехавшего в Чаутаду в воскресенье. Прихожан набралось двенадцать человек, включая мистера Фрэнсиса, мистера Сэмюэла и шестерых туземных христиан, а также миссис Лэкерстин, игравшую на фисгармонии с одной педалью «Побудь со мной». Флори вот уже десять лет не заглядывал в церковь, не считая похорон. Ко Сла терялся в догадках о причине такого почтения к «английской пагоде», но он знал, что оно подразумевает респектабельность, а это качество он, как и всякий слуга холостяка, не переваривал.
– Надвигается беда, – сказал он мрачно другим слугам. – Я слежу за ним последние десять дней. Курево урезал до пятнадцати сигарет в день, перестал пить джин до завтрака, бреется сам каждый вечер – думает, я не знаю, дурак. И заказал полдюжины шелковых рубашек! Мне пришлось подгонять портного (обозвал его бахиншутом [60] ), чтобы уложился в срок. Дурные знамения! Три месяца, от силы, у нас еще есть, а потом придет конец мирной жизни в этом доме!
– Он что, жениться надумал? – сказал Ба Пе.
60
Индийское матерное ругательство. Дословно означает «я спал с твоей сестрой». Прим. ред.
– У меня ни малейших сомнений. Когда белый человек начинает ходить в английскую пагоду, это, считай, начало конца.
– У меня в жизни много хозяев перебывало, – сказал старый Сэмми. – Хуже всех был сахиб полковник Уимпол – он велел своим дневальным нагибать меня над столом, а сам с разбегу бил меня под зад толстенным башмаком, потому как я слишком часто подавал ему банановые оладьи. А то, бывало, как напьется, стрелял из револьвера по крыше людской, прямо над нашими головами. Но я бы лучше прослужил десять лет у сахиба полковника Уимпола, чем неделю у мемсахибы с ее придирками. Если наш хозяин женится, в тот же день уйду.
– Я не уйду, я с ним уже пятнадцать лет. Но я знаю, каково нам будет, когда придет эта женщина. Станет кричать на нас из-за пылинок на мебели и будить после полудня, чтобы чай ей подавали, и в кухню нос совать, когда ни попадя, распекать за грязные кастрюли и тараканов в мучном закроме. Я так думаю, эти женщины ночами не спят, только и выдумывают, чем извести слуг.
– Они ведут красную книжечку, – сказал Сэмми, – куда заносят базарные расходы: две анны на это, четыре – на то, чтобы ты и пайсы [61] не сберег. Они за цену луковицы больше будут придираться, чем сахиб за пять рупий.
61
Разменная монета колониальной Индии, равная 1/12 анны; одна анна равна 1/16 рупии.