Дочь огня
Шрифт:
Мне кажется, что учащиеся медресе Ходжааспгардон кое-что знают о нем и его делишках. Я уже арестовал Ашраф-джана, сына сундучного мастера. Думаю, что по молодости лет он скорее проговорится…
— Но будьте осторожны, примите меры, чтобы муллы не запротестовали.
— Нет, нет, что вы! — еще больше воспрянул духом миршаб. — Солидные муллы не любят подобных смутьянов.
— Ваша бестолковость неизлечима! — зло усмехнулся кушбеги. — Как вы не понимаете, что их степенство главный раис и его папаша на все готовы, чтобы поддеть нас, не остановятся ни перед какой клеветой. Будьте настороже!
— Непременно, непременно! — с готовностью заверил миршаб и умолк, боясь сказать что-нибудь лишнее.
Воцарилось молчание. Его нарушил кушбеги:
— Да, кстати, вот еще что, чуть не позабыл самое главное…
Это имеет к вам прямое отношение…
Кушбеги снова замолчал, как бы обдумывая то, что сейчас скажет. А миршаб сидел и дрожал, не зная, какой еще грех ему припомнят, грехов же у него было достаточно.
— Сегодня я получил важную бумагу от его высочества, — продолжал кушбеги. — Он недоволен тем, что вы помолвили вашу младшую дочь, не испросив, как полагается, его разрешения.
И снова жесткая ледяная рука сжала сердце миршаба. Куда девалось обретенное было спокойствие? Он побледнел и задрожал. Воображение рисовало самые страшные картины: он увидел, как к дверям его дома подходят люди эмира, тащат его дочь, гонят из дома жену, отбирают все имущество и бросают в тюрьму его самого… Перед ним вдруг возникло смеющееся лицо Мухаррамы Гарч, и он мгновенно понял: Да, это ее рук дело!
— Я ведь… я… советовался с вашей милостью насчет дочери, сообщал вам, — проговорил он, запинаясь.
— Бросьте болтать чепуху, — гневно прервал его кушбеги. — Если бы вы со мной советовались, я не преминул бы вам сказать, что нужно доложить об этом его высочеству, написать прошение. Впрочем, и сейчас не поздно, можете покаяться, снять с себя вину… Если хотите сохранить свое положение и даже преуспеть еще больше, послушайтесь моего совета.
— Мои уши разверсты, я весь внимание, ваше превосходительство, — подобострастно сказал миршаб. А про себя подумал: до чего же лжив и коварен кушбеги, если прямо ему в глаза отрицает то, что сам же говорил.
— Мы все — преданные рабы его высочества, — продолжал тем временем кушбеги. — Советую вам, не откладывая, срочно известить его высочество, что вы преподносите ему свою дочь. Да, да, вы сами предлагаете ее, иного выхода нет! Мне известно, что ее очень ему расхвалили… Его высочество весьма заинтересовался, и намерения относительно нее самые чистые, благородные… Вы понимаете, что я хочу сказать? Да, если судьба улыбнется, вы получите высокое назначение.
Ваше превосходительство! — воскликнул миршаб.
Да, вот так! — сказал кушбеги, показывая, что разговор окончен. — Если вам дороги ваша должность, чин, положение, власть, то вы поступите так, как я советую. В противном случае пеняйте только на себя!
Когда миршаб вышел от кушбеги, у него был вид мокрой курицы с ощипанными перьями. В полном смятении побрел он домой. В ушах все время звучали слова кушбеги: В противном случае пеняйте на себя! Тяжело вздыхая, спускался он по лестнице Арка.
Кончался короткий зимний день.
Муэдзины призывали на вечернюю молитву…
Жена миршаба Холдорхон в последнее время расцвела, похорошела. Она чувствовала себя счастливой. Радостно готовилась она к семейному торжеству — свадьбе любимой младшей дочери. Жизнь ее была наполнена: надо было устроить пышный той и приготовить богатое приданое. С утра до вечера служанки, сидя в подвале, чистили и сушили вату для многочисленных одеял и тюфяков. По всему двору разносился свист прутьев, которыми взбивали вату. В кухне жарили мясо, и оно потрескивало на раскаленной плите, в проходе, выходившем на улицу, кололи дрова, и все эти звуки отзывались в ушах Холдорхон как приятнейшая музыка, предвещавшая праздник.
В комнате у окна сидели две лучшие бухарские портнихи, перед ними высился ворох дорогих тканей — бархат, шелк, парча, из которых они шили платья, жакетки, камзолы… Искуснейшие рукодельницы, греясь на террасе под лучами неяркого зимнего солнца, стегали одеяла. Всюду царило оживление.
Холдорхон разрывалась на части: она подходила то к портнихам, то к стегальщицам одеял, появлялась на кухне и давала указания стряпухам, возвращалась обратно во двор и наводила там порядок. И так целый день.
Снег, выпавший накануне, растаял за день под скупыми солнечными лучами. Но как только солнце закатилось, старик мороз снова воспрянул духом, выполз из всех уголков, куда спрятался днем, и сразу все заледенело.
Перед вечером к миршабу в дом пришла известная в городе сваха по прозвищу Кафшу-Махси, что значит туфли-сапожки. Еще из крытого коридора раздался ее громкий голос:
— А, чтоб оно провалилось, это гнилое, обманчивое солнце, губитель детей. Да и не только детей… Превратило снег в грязь, а сейчас опять все замерзло — такая гололедица! Хорошо, что в переулке никого не было… Вот бы на смех меня подняли!.. Я ка-ак растянусь!..
Холдорхон приветливо встретила гостью и повела ее в комнату, где работали портнихи.
— Пожалуйте, тетушка! Здесь тепло, уютно, сможем поговорить. Садитесь вот сюда, поудобнее, — показала она на почетное место. — Милости просим!
Госпожа Кафшу-Махси села, прочла молитву за хозяев дома и, произнеся аминь, спросила:
— А их милость еще не пришли домой? А доченька ваша где?
— Муж мой не считается с временем, на часы не глядит… Никогда не известно, сколько он пробудет в миршабхане, бог его знает. А доченька Шамсия-джан еще в школе.