Догоняя Птицу
Шрифт:
– А что, улететь может?
– Улететь... Сейчас вон квартиры у всех отбирают!
– Как это?
– А вот так. Переселяют людей на окраину, на малые площадя. Или вообще убивают. Гантелей по голове. А квартиру себе берут.
– Так вроде они коммуналки собирались расселять.
– Хотели коммуналки, а отбирают личные квартиры у жильцов.
Когда Лота подошла к подъезду, Раиса Ивановна все еще стояла возле своей сумки, глядя ей вслед.
На скамейке, как это часто бывало и раньше, стоял магнитофон, заливаясь попсовой песней. Около подъезда курили две незнакомые девушки, одна из них пританцовывала
Только дом оставался прежним - гордым и вечным, прохладным и темным, как пещера. Обшарпанным, это да, но главное - он не изменился. В него можно было верить, как в Бога.
– Что ж ты творишь, дурында? Чего вытворяешь?
– лютовала бабушка.
– Ты человек или как? Соображение имеешь? Три недели это у нее называется! Два месяца без малого тебя не было! С работы звонили! Выгонять тебя будут с записью! Где таскалась-то?
Трудно было разобрать, чего больше было в ее голосе - облегчения или обиды.
– Нам с твоим отцом, что было делать? Куда заявлять? Последние-то две недели совсем не звонила! И письма кончились! Матери-то плевать, ее вон и в городе месяц уже нету! В отпуске она! И не беспокоится!
– Правильно, - отвечала Лота.
– Чего дергаться напрасно.
– Да как же напрасно?
– бабушка уже не кричала, а только ворчала, отступив из прихожий в кухню: это было хороший симптом.
– Вон по телевизору только и говорят: ту изнасиловали, а эту на куски разрубили. А третью и то, и другое, и еще третье чего-нибудь.
Лота выскользнула из-под бабушкиного прессинга и шмыгнула к себе в комнату.
В комнате было тихо и свежо. Ни одного чужого запаха, ни одной сдвинутой с места вещи.
В пейзаже, открывавшемся из ее окна, забранного сложным конструктивистским переплетом и свидетельствующего о небывалой высоте потолков, тоже ничего не изменилось. Все хрущевки стояли на своих местах. Лота уселась на подоконник и долго смотрела в окно - и тоже: как будто ничего не случилось. Она смотрела, почти не мигая - так поразило ее это отсутствие перемен. Хрущевки представляли собой унылые строения с картонными стенами, с убогими, низкими, налезающими друг на друга окошками, похожими на узкие лобики недалеких граждан. Если старый их дом был воплощением благородства и стойкости, в этих грязно-белых ящиках ютились суета, легкомыслие, сиюминутное желание материальных благ и облегчения быта. Это были времянки, пятиэтажные бараки, радовавшие когда-то москвичей своей детской новизной, но постепенно, как все одноразовое, превратившиеся в унылую противоположность собственному первоначальному замыслу. Слева от хрущевок располагалась спортивная площадка с провисшей волейбольной сеткой, откуда до Лоты доносились звуки ударов по мячу, резкие и будоражащие, как запах молодого пота. Она до ночи рассматривала парней, гоняющих мяч. Она не могла представить себе, что эти парни могут кому-то нравиться, но в них чувствовались сила, энергия и страсть, они умели полностью отдавать себя настоящему, чего не умела Лота, и эта увлеченная беготня за мячом казалась такой бессмысленной, что она не могла от нее оторваться.
– Я чего-нибудь поем?
– спросила она бабушку, войдя на кухню.
– Поешь, маленок, - вполне уже миролюбиво отозвалась бабушка, распахнув холодильник и доставая какую-то сковородку. Она была отходчива, к тому же здорово соскучилась в пустой квартире.
– Я тут все ждала тебя, все волновалась. Думаю, дождусь, перестану волноваться и уеду на дачу. Спасибо хоть писала иногда!
– Не беспокойся: больше никуда не уеду, - решительно заявила Лота.
– Вот и хорошо, - кивнула бабушка.
– Но я влюбилась.
– В кого?
– опешила бабушка.
– В одного человека. В анархиста. Но ты не подумай - он замечательный. Настоящий мужчина.
Бабушка побледнела, опустилась на табуретку и посмотрела на Лоту как-то странно, как будто у нее вдруг заболело сердце или заломило затылок или случилось что-то другое, что внезапно бывает у стариков, так что Лота даже испугалась. Она заметила, что руки у нее дрожат.
– Ты думаешь, я за деда сразу вышла?
– спросила бабушка.
– Конечно, - не раздумывая ответила Лота.
Она бесконечно сомневалась в матери, отце и отчиме, у которых было несколько семей, она сомневалась в себе, потому что у нее никогда не было своей собственной жизни, но никогда не сомневалась в бабушке.
– Эх, маленок... Знала бы ты. Я ведь тоже зека любила, уголовника.
– Не может быть!
– Лота тут же представила Хмурого.
– У нас была коммуналка. Барак деревянный в Хамовниках. Наша семья там жила после революции, и он тоже там жил.
– А потом? Он обманул тебя?
– Уголовник всегда женщину обманывает, детка. Одной ходкой дело не ограничивается. Он отсидел, потом вышел, а я перед этим всю дорогу слышала: Витька да Витька. Вышел он, значит, этот Витька. Красивый - не передать. Худой, высокий, глаза оловянные. Народ-то у нас всякий был. Были попроще - те на заводе работали, а были и такие, кто в очках, в университетах учились на технологов, промышленность подымать. А этот среди всех как дикий зверь. И вот однажды взял в руки гитару, да и спел мне во дворе...
И бабушка запела жиденьким, колеблющимся, как огонек свечки под ветром, голосом, не привыкшим к песне:
"Ой, васильки, васильки,
Сколько вас выросло в поле,
Помню у самой реки
Вас собирали для Оли..."
Лота ни разу не слышала ни этой песни, ни такого удивительного голоса - он был как белый росток, который живет себе без света, никому не нужный, под деревянными ящиками.
"Оля любила его,
Оля реки не боялась,
Часто осенней порой
С милым на лодке каталась".
– Красиво, - бормотала Лота, чуть не плача.
Раньше она и представить себе не могла, что человек может плакать из-за песни.
– Еще бы. Это, видишь, песня народная. Сами сочинили. Сейчас народ-то уж и не поет. А дело было еще до тридцатых, тогда все пели. Кто с гармошкой, кто с гитарой. Кто просто так - голосом. И вот спел он мне про эту свою Олю, посмотрел на меня протяжно, как только раненый волк на охотника смотрит, и все: погубил