Другая школа. Откуда берутся нормальные люди
Шрифт:
Когда-то Амонашвили сам был таким же авторитарным учителем истории. «Решал, кого вызвать к доске, а кому поставить тройку, чтобы знали, как надо ко мне относиться, – вспоминает Шалва. – А потом однажды восьмиклассники отвели меня в угол и спросили: «Почему вы так делаете?» Я говорю: «А что?» «Да вы полюбите нас! Мы же с вами хотим дружить». Я задумался. Ведь правда: я и не знал, почему так поступал. Но дети – учителя для учителей. С помощью их можно пройти самые изумительные курсы повышения квалификации. После того случая у меня с учениками сложились прекрасные отношения, они историю выучили лучше, чем обычно. И мне с ними стало хорошо: шел в класс – они ждали меня. Даешь любое задание – они исполняют».
Все атрибуты школы, которые до сих пор вызывают у нас желание поежиться –
Гуманная педагогика Маркса
Свое выступление перед учителями Амонашвили часто начинает с вопроса: «Кто считает себя негуманным, пусть поднимет руку». После «безмолвие было ему ответом» Амонашвили задает следующий вопрос: «А кто считает себя гуманным учителем?» И вот тут, как любили говорить в школе, лес рук. «Послушайте и потом решайте, насколько вы гуманны. Вместо вас никто этого не определит», – говорит Шалва, после чего раскрывает удивительное совпадение. «Human на санскрите звучит как «умэн» и буквально означает «смертный, который ищет себе опору духа и находится на пути поиска себя», – говорит мне Амонашвили. – В русском языке говорят «умный». Когда мы говорим о гуманизме, я вкладываю именно этот смысл. Моя доброта, улыбка, уважение и почитание вас как человека, желание помочь – это всё гуманизм. Это моя вера, которая рождает такое отношение к вам. Точно так же в переводе с санскрита учитель – «носитель света» для души. Не предмета».
Амонашвили начал первый эксперимент в 1964 году в одном из классов школы в Тбилиси – и он продолжался десять лет. В какой-то момент идеями гуманной педагогики было охвачено две трети школ в Грузии. «Нас часто спрашивали: а что, советская школа не гуманная? Но в 60–70-е годы ответить на этот вопрос отрицательно означало подорвать основы советского образования. Это же была «самая лучшая школа в мире», – рассказывает Амонашвили. – Когда советская власть решила ставить детям цифровые отметки вместо словесных – это была особая забота о детях или о власти партии в школе? Мы отменили оценки, и получилось, что пошли против властей».
Экспериментальная школа Амонашвили выпускала ежегодно в восемь раз больше медалистов, чем весь регион. Каждую неделю сюда прилетали сотни преподавателей со всего мира, чтобы посмотреть своими глазами на происходящее. В то же время в Грузии Шалву и его коллег называли «буржуазными учителями», а школу не раз закрывали. «Педагогика была нашей подпольной работой, – вспоминает Амонашвили. – У нас, как у Христа, была группа посвященных. Мы давали произведения, которые обогащали детей больше, чем стерилизованная идеологизированная литература. Кто-то, конечно, догадывался об этом. Меня вызывали в ЦК партии и спрашивали: «Почему ты дал это произведение? Что ты имел в виду?» Мне тогда было лет 30, и я начинал в ответ нападать. Но как-то ко мне подошел мой профессор и посоветовал: «Научись врага переводить из оппозиции в позицию». И я стал объяснять понятным им языком. Оказалось, что у молодого Маркса очень много мыслей, с помощью которых можно защитить гуманную педагогику. Я приводил его цитаты, в ответ меня заставляли показывать страницы из источника. Но потом вынужденно отступали. Это очень важный принцип: обезоружить противника так, чтобы он сделал шаг в твою сторону».
С приходом Шеварднадзе и Горбачева к смелым идеям Шалвы уже начали относиться лояльнее. Амонашвили до сих пор благодарен бывшему президенту Грузии за фразу, которую тот произнес после экскурсии по школе: «Делай что хочешь!» Второй эксперимент продолжался с 1974 по 1984 год, и, вспоминая это время, Амонашвили приводит неожиданную метафору: «Мне нравилось, что тогда мои мысли уже не были в клетке. Вот я раньше часто выращивал канареек. И когда открывал дверцу клетки и выпускал их в комнату, они не хотели вылетать. Или вылетят – и возвращаются обратно. Однажды в Тбилиси у меня с девятого этажа улетели семь птиц и сели на дерево около автобусной остановки. Я три часа стоял около них с клеткой, где были засыпаны зёрнышки. И одна за другой они постепенно в нее вернулись. Так и человеческая мысль. Тебе дают право – лети! Но уже неохота. Зачем? Может, там опасно? Я не знаю, что там меня ждет! Редко кто хочет стать чайкой по имени Джонатан Ливингстон».
Амонашвили рассказывает мне, что в годы своих экспериментов для него не было «плохих преподавателей», но из всех сделать хороших учителей все-таки нельзя. «У некоторых просто нет веры, что дети могут воспитываться без насилия, – говорит он. – Одна учительница прислала мне недавно письмо: «Я молодой педагог. Умоляю, объясните, как добиться, чтобы дети не мешали мне проводить урок?» Я ей написал: «Да, я могу вам кое-что посоветовать. Наверное, сейчас есть возможность купить пистолет, с которым вы можете зайти в класс, направить в лоб ученика и объяснить урок. Мешать не будут». Дети мне должны мешать, чтобы я потом мог их воспитывать. Если они всё изучают, готовят домашние задания и ведут себя нравственно, зачем им учитель?»
Мы по традиции воспитываем детей в авторитарном стиле: за хорошие поступки поощряй ребенка, за дурные наказывай. За хорошее поведение буду любить, за плохое – не буду. Это скрытая торговля, учиться такой педагогике не нужно
«Мы по традиции воспитываем детей в авторитарном стиле, это просто более удобный способ, – заключает Шалва, задумчиво глядя на пик Сухомлинского за окном. – Здесь действует только один закон: за хорошие поступки поощряй ребенка, за дурные наказывай. За хорошее поведение буду любить, за плохое – не буду. Это скрытая торговля, учиться такой педагогике не нужно. Так делали родители, так было в школе, я стал взрослым и по инерции продолжаю так же воспитывать своего ребенка. Что такое ЕГЭ? Тот же империализм над детьми. Но личность без воли и смысла жизни не существует. У нее должна быть цель, устремленность. Сейчас философия такая: школа должна приспосабливаться к жизни. Но гуманная педагогика скажет иначе. Дети, повзрослев, должны преобразовывать жизнь. Личность всегда идет против актуальной потребности. И школа должна идти против течения. Если что-то плохо и в моих силах это исправить, я это сделаю. Без такого преобразования жизнь дальше не будет идти. Это и происходит, но медленно. А надо, чтоб человечество быстро шагало к своему будущему».
Настоящее. Часть вторая
За восемь дней на усадьбе я стану свидетелем множества вещей, которые меня по-настоящему удивят. Например, даже спустя полвека идеи Шалвы Амонашвили вызывают у некоторых людей агрессию и непонимание. «Мы в нашей школе решили немножко внедрить гуманную педагогику, – рассказывает мне Наталья, которая теперь ежегодно приезжает вместе с мужем помогать Амонашвили с организацией семинаров. – Мой муж Дима собрал родителей и попытался им объяснить, в каких непростых условиях живут наши дети и как важно их слушать. В ответ мамы и папы начали возмущаться. Спрашивали: «Зачем вы нас вообще собрали? Разве у нас были другие условия? Разве нас не били линейками? Как с детьми вообще можно разговаривать? И вообще, пока их не поколотить, у них так и будут двойки и колы». Этот негатив «приехали тут со своими идеями» перешел на нашего ребенка. Пришлось перевести его в другую школу». Тут мне очень кстати вспоминается совет Амонашвили: представить, что во время разговора перед вами – не ваш ребенок, а, например, Конфуций или Пифагор. Отнесетесь ли вы к нему так же? Скажете ли те же слова?
«В девяностые годы вы бы не пришли на такой семинар, даже в вашем городе, – обращается Шалва к группе родителей и учителей. – Воспитание детей не было тогда обостренной проблемой. Но нынешнее молодое поколение не умещается в традиционные рамки воспитания. Эти дети не терпят прежних авторитарных подходов, они уже не такие покладистые. Вы не замечали, как им сейчас скучно в школе? В советское время писали об «активизации процесса обучения», а сейчас мы не знаем, что делать с этими гиперактивными детьми. Они новые, а вот мы остались старыми».