Другой Холмс. Часть вторая. Норвудское дело
Шрифт:
– Ватсон! – подошел он ко мне, едва увидел меня с Тоби. – Поставьте пса на землю, незачем его баловать. Мы с вами совершенно забыли про мисс Морстен. Она все еще тут.
– Надеюсь, это так, Холмс, – откликнулся я, переводя дыхание и удерживая Тоби от остервенелых попыток воткнуться носом в Холмса. – Иначе в этой тьме кромешной мы ее ни за что не найдем. Даже с Тоби, потому что у нас нет ничего от нее, что он мог бы понюхать.
– Я имел в виду, что ей совершенно не подходит эта зловещая атмосфера мрачного дома.
– Где вдобавок ко всему свершилось ужасное злодеяние, – добавил я с содроганием, так как лицо покойника все еще стояло у меня перед глазами.
– Вот именно. У ворот по-прежнему стоит наш кэб, забирайте девушку и отвезите ее домой. И постарайтесь успеть за это время произвести на нее как можно более приятное впечатление. Помните, о чем я вам говорил. Мисс Мэри очень хороша для нас – ну, просто золото,
– А вы?
– Я улажу дела с Джонсом, а потом мы с Тоби бросимся по следу Смолла. Его протез тоже вляпался в креозот…
– Та лужа?
– Да, – тихонько рассмеялся Холмс. – Потому он и оставил столько следов на полу. Так что для Тоби это не задачка, а сущие пустяки.
С этими словами он подмигнул мне и, развернувшись, направился обратно в дом.
Мисс Морстен вышла через калитку и тихая и какая-то поникшая подошла ко мне. Вечер, так замечательно начавшись для нее, был безнадежно испорчен. Подводя ее к кэбу, я вдруг почувствовал сильное волнение. Мне предстояло оказаться с нею в темном и тесном пространстве, где мы поневоле провели бы вблизи друг друга достаточно много времени. Достаточно, чтобы что? Уж не боюсь ли я ее? Я со страхом осознал, что начинаю испытывать к мисс Мэри неведомое мне доселе притяжение. Только этого не хватало. Нет уж! Я дождался, когда Холмс вернется в дом и уже не сможет видеть нас, помог девушке взойти в кэб, но сам остался снаружи. Она взглянула на меня вопросительно.
– Извините меня, мисс Морстен, что не могу сопровождать вас, – проговорил я запинаясь. – Нам с Холмсом придется, не теряя ни секунды, броситься вслед за исчезнувшими сокровищами, чтобы они не исчезли окончательно. Кэбмену известен ваш адрес, и он лихо доставит вас домой.
Мне было ужасно неловко. Душа разрывалась от желания присоединиться. Конечно же, следовало сесть вместе с нею. Ночь совсем темная, и несчастная девушка сегодня натерпелась столько страху. Но я не смог себя заставить. Я уже приготовился к слезным уговорам, но к моему удивлению, мисс Морстен вполне спокойно отнеслась к моим словам.
– Мне было бы спокойнее за вас, доктор Уотсон, если б вы поехали со мною. Я бы отвезла вас до самой Бейкер-стрит и лично передала в надежные руки миссис Хадсон. Слишком уж вы не приспособлены к жизни, а здесь совсем глухие места. Очень вас прошу, будьте осторожны, держитесь все время как можно ближе к мистеру Холмсу, а лучше – за мистера Холмса, и постарайтесь не падать больше в канавы. Словом, берегите себя, и помните, что я за вас буду переживать.
Кэб покатил от дома и быстро растворился в темноте, а я, остолбеневший от таких слов, еще некоторое время стоял на дороге. Какая чудесная девушка! Ранее я уже убедился, что у нее отзывчивое сердце. Ее добротой успели попользоваться все, кто нам попался под руку в этот вечер, не считая полицейских. Оторвавшись от забот за полубесчувственной экономкой, она успела похлопать по плечу несчастного Тадеуша, пока ему надевали наручники, мягко подмигнуть глазом его предполагаемому сообщнику Мак-Мурдо, пока ему…тоже надевали наручники, и даже выкроила минуточку для Тоби, очистив от колючек репейника его хвост (где этот стервец только ухитрился их насобирать, шагая по мостовой и отсиживаясь на моих руках!). А теперь она еще и призналась, что тревожится за меня. Какого дьявола я не поехал?! Хотя бы для того, чтобы ей было спокойнее за ее верного и отважного защитника. Я обманул всех – и Холмса, велевшего мне впечатлять девушку всеми способами, и мисс Морстен, и так уже впечатленную мною, но как-то по-своему. И мне подумалось, что более всего я обманул самого себя. К чему эти идиотские страхи?! Кого я боялся – ее или себя? Я понимал, что теперь нельзя показываться на глаза Холмсу, и, как мне ни хотелось присоединиться к его сбору улик и понаблюдать за его работой, я решил идти домой.
Путь до Бейкер-стрит предстоял совсем не близкий, но эти несколько часов быстрого ходу я преодолел почти незаметно, не чувствуя времени и утомления от длинной дороги, поскольку у меня появилось новое занятие. Любоваться и противиться, предвкушать и бунтовать, сомневаться и не сомневаться, впадать в панику и в экстаз, вздыхать горестно и с надеждой – и все по поводу одного единственного человека. Как ни убеждал я Холмса и себя заодно, что расположение мисс Морстен мне совершенно безразлично, поднявшееся откуда ни возьмись волнение и только что пережитый страх близости с молодой прелестной особой постановили, что, по крайней мере, с одним из них я был неискренен. Действительно, странное дело. Я пытался напомнить себе о том, как еще совсем недавно на Бейкер-стрит она не вызвала у меня ничего кроме сочувствия ее беде с исчезнувшим
Несомненно одно: намеренно ли или по неосторожности, но именно Холмс запустил этот процесс. Его замечание о том, что мисс Морстен прониклась ко мне кое-чем волнительным, заставило меня задуматься и понемногу проникнуться чем-то похожим. Можно ли назвать ответным чувство, возникшее к человеку только от известия о том, что он этим же чувством к тебе уже охвачен? Наверное, да. Более того, наверное, это-то и есть настоящее ответное чувство, родившееся исключительно в качестве ответной любезности и совершенно не учитывающее собственно отношение к объекту. Но возможно ли, чтобы человек вдруг сделался привлекательным из-за одних только размышлений о нем? Почему бы и нет? Напряженное внимание к любому объекту – даже неживому – настраивает тонкие нити восприимчивости. Вероятно, пристальный вдумчивый взгляд – ключ к познанию красоты и совершенства всего сущего, где в таком случае найдется место и восхищению прелестями женской молодости, в том смысле, что, если научиться любить весь окружающий мир, вплоть до последней букашки, то почему бы в числе прочего не влюбиться и в мисс Морстен? Выбор безграничный – уже не выбор, а обретение, не знающее исключений. Поразившись великолепию небес, неизбежно постигнешь неотразимость такой же бездонной синевы глаз, а умение наслаждаться стрекотанием вертлявых сорок рано или поздно подружит или хотя бы примирит с говорливостью и непоседливостью женщин. И все бы хорошо, но я все еще далек от таких открытий и прекрасно это понимаю. В таком случае, не является ли мое ответное чувство банальным и жалким проявлением тоски? Жаждой уцепиться за малейший шанс? Мое вежливое участие, не посоветовавшись с хозяином, зачем-то вдруг окрасилось в романтические тона, и теперь я не знал, к чему склониться – счесть себя обманутым или счастливым. Любовь – единственная болезнь, от которой не то чтобы не придумали лекарств. Скорее, не придумали, что с нею делать – немедленно лечить, гасить горячку всеми средствами или, напротив, отдаться роковому вирусу и разжигать пламя недуга до такой степени, чтобы оттянуть выздоровление.
Вернувшись по дороге памяти на несколько часов назад, я вспомнил, как готов был расшибиться в лепешку, только чтобы доставить счастье мисс Морстен. О себе я тогда точно не думал. Как и о любви. Мысль, что меня это ожидает, даже не подумала придуматься моей голове. Теперь, когда мне хотелось также расшибиться, только чтобы уже мисс Морстен доставила счастье мне, я сполна проникся своим чувством. И готов это смятение наречь любовью. Значит, любовь – это когда не дарят, а требуют даров? Капризное эгоистичное чувство, не имеющее ничего общего с благородством и заставляющее страдать – это и есть воспетая поэзией любовь? Тогда что было то, в те самые часы, когда не представлялось никакого другого блаженства, кроме как рассеять эту безграничную ее печаль, увидеть ее радость и знать твердо, что она с ней не расстанется? И зная это, естественно на этом покончить, не задумываясь о чем-то взамен, потому что душе награда уже досталась? И лишь спустя некоторое время иногда вспоминать об этой истории с удовлетворением, что все так прекрасно завершилось. То самое, как его назвать?
Ночь уже близилась к концу, когда я добрался, наконец, до Бейкер-стрит. Я старался не шуметь, чтобы не разбудить миссис Хадсон. С другой стороны, я проголодался настолько, что дотянуть до завтрака не представлялось возможным. И еще, с другой стороны, я подумал, что у нее может быть бессонница, она мучается, ворочаясь в постели и не зажигая свет из упрямства, отлежав бока, и злясь, что не на что потратить невесть откуда свалившуюся бодрость. Послужит ли мой захватывающий отчет о сегодняшних событиях достойной платой за то, что попрошу себе ранний завтрак или поздний ужин? И как бы это потактичнее сделать?
В этот момент я и задел эту чертову вешалку. И почему она всякий раз падает на пол! Что за неустойчивая конструкция!
– Доктор, это вы? – раздался из-за двери ее комнаты голос, который заставил меня вздрогнуть и заодно усомниться, достаточно ли надежна разделительная стенка между мирами – нашим и инфернальным, и не образовалась ли в ней какая-нибудь дырка. Господи, неужели у меня по утрам такой же?! С надеждой о том, что миссис Хадсон спала хотя бы не слишком крепко, пришлось распрощаться. Если она и бодрствовала, то совершенно точно не здесь, и тем не менее даже из того далека, куда перенес ее сон, она умудрилась догадаться, что вернулся именно я и никто другой. Непостижимо! Что ж, по крайней мере, теперь-то точно можно к ней присоединиться.