Два апреля
Шрифт:
Он вернулся к дому, и Серафима Сергеевна к тому времени уже знала все их прошлое, настоящее и планы на ближайшее будущее. Она смотрела на него благосклоннее, чем вчера.
– Я думала, вы поживете у меня, - сказала она.
– Нет, завтра двинемся дальше, - ответил Овцын.
– Тут слишком людно.
– Рассчитываете, в Пицунде меньше народу?
– Несомненно, - сказал он.
– Там еще не достроили пансионаты.
– Все равно отдыхающих много.
– Я был там в позапрошлом году, - сказал Овцын.
– Знаю места, где их не так уж густо.
– А вы подумали о том, что вашей жене теперь нужно особое питание ?
– спросила Серафима Сергеевна.
До чего же быстро женщины узнают друг о друге самое сокровенное, усмехнулся он про себя и сказал:
– У меня есть знакомая хозяйка. Будет готовить все, что потребую.
– Ваша жена мне этого не говорила, - удивилась Серафима Сергеевна.
– Наверное, только потому, что я ей этого еще не говорил, - объяснил он.
– Перед поездкой надо все обсудить заранее, - назидательно высказалась Серафима Сергеевна.
– Слушаюсь, - весело ответил Овцын и подумал: «Знала бы ты, сколько времени мы собирались!..» - В следующий раз так и сделаем.
Из дома вышла Эра, очень нарядная в широком в подоле белом платье, усыпанном крупными коричневыми и голубыми горошинами. Серафима Сергеевна принялась еще охорашивать ее и, наконец, заявила, что к этому платью необходима брошь. Она вынесла брошь и приколола ее к платью; и в самом деле, брошь показалась Овцыну уместной, но Эра, когда вышли на тропинку, сияла ее и положила в сумку. Он поддерживал Эру на тропинке, и она молчала, а когда вышли на поблескивающую под фонарями асфальтовую дорогу, сказала:
– Еще одна горькая судьба... Мы с тобой радуемся, а она... Боже мой, сколько еще на свете горя!
– Какое может быть горе в солнечной Абхазии?
– спросил он.
– Твое бессердечие иногда просто поражает меня, - сказала Эра.
– Можно подумать, что в самом деле все твои мысли заняты только пароходами.
– Осади, дружок, - сказал он мягко, предчувствуя ссору и не желая ее.
– Я же еще ничего не знаю. При чем тут бессердечие?
Но она не приняла пальмовую ветвь, сказала резко:
– При том, что ты каждый раз ничего не знаешь, пока тебя не ткнут носом. Тогда ты удивляешься, откуда берется такая неудобная вещь, как человеческое горе. Наверное, ты слишком вынослив и слишком приспособлен к жизни, ты слишком здоров, и у тебя крепкие нервы. На своих пароходах ты слишком хорошо научился плавать по чистой воде. И тебе кажется, что все так. Пойми, что не всем так удается, далеко по всем. У многих .людей история жизни - это история неудач, неприятностей, горя, болезней и разочарований.
– Я знаю, - сказал он.
– Но это тебя не трогает. Это тебя не интересует. Ты даже меня ни разу еще не спросил, что я пережила в жизни, чем я болела, какие у меня случались неприятности...
– Кажется, неприятности начинаются у меня, - произнес он и погладил ее по голове.
– Что же рассказала тебе эта достойная матрона, с первого взгляда отличившая тебя в толпе?
– Не корчи из себя клоуна, - сказала она.
Пораженный этой грубостью, он молчал, пока не сели за столик в ресторане. Передал ей меню, спросил:
– Отошло?
– Да, прости, - сказала Эра.
– Когда я расстраиваюсь, я бываю несправедливой. Тебе уж придется притерпеться... Сперва я подумала, что Серафима Сергеевна вполне благополучный человек. Она очень гордо держится. Даже высокомерно. Но это совсем другое. Только не спрашивай меня сейчас.
«А мне и не хочется спрашивать, - подумал он.- Мне это в самом деле не интересно. Наверное, потому, что это не касается ни меня, ни моих знакомых. Не такой уж я Иван Яков Руссо, чтобы страдать оттого, что где-то в Австралии сейчас маленький мальчик наступил на колючку...»
Ночью они долго не могли уснуть - то ли от жары, то ли от сумбурного и совершенно бездарного кино, которое смотрели в последнем сеансе, а может быть, просто от тягучих и беспредметных мыслей, всегда копошащихся в мозгу утомленного и не имеющего желаний человека. Овцын закурил, подумал, что Эре неприятен дым, вышел и сел на ступени веранды. Было прохладно, тихо и светло от луны. Вышла Эра, села рядом и положила его руку себе на плечи.
– Когда светит луна, все как-то не так, - сказала она.
– Холодный свет, - отозвался Овцын.
– И краденый.
Она вздохнула. Сказала, помолчав:
– У меня были интеллигентные родители. Они не рассказали мне в детстве ни одной сказки.
– Я тоже из семьи деятеля науки, - усмехнулся он.
– Хотя вовремя смылся в матросы. Интеллигента из меня не сделали. Мать до сих пор не простила, что я стал моряком.
– А кем ты должен был стать?
Он рассмеялся:
– Академиком, конечно.
– Твой папа был академиком?
– спросила она.
– Нет. Он едва пробился в доктора.
– Доктор - это много.
– И кандидат - это много. И просто инженер - это много. Если в голове много. У нас есть боцмана, которых знает весь флот, и есть сотни безымянных капитанов. Плавают безымянными и уходят на пенсию безымянными. И все это без единой аварии.
– Ты испугался стать безымянным доктором наук?
– спросила она.
– Конечно, - ответил он серьезно.
– Это горькая доля.
– А капитан ты не безымянный, - сказала она радостно.
– Я сама убедилась. Ну и будь капитаном.