Два апреля
Шрифт:
Тыльной стороной ладони он погладил бороду из-под шеи к подбородку. Овцын подумал, что Ломтик всегда делает так, когда доволен собой.
– Почему же вы еще живы, если «звероподобные страсти поднимают свои острозубые головы и впиваются в ваше сердце» так часто?
– спросил он ядовито.
– Я предупредил, что это стихи, а не трактат по медицине, - сухо сказал Ломтик.
– Надо бы представлять разницу.
– Тебе пора домой, Ломтик, - сказала Эра.
– Уже одиннадцать.
– Да, пора, - согласился Ломтик.
– Отдавай рисунки.
– Разве ты мне их не подарил?
Ломтик кинул горький взгляд на диван и произнес:
–
Он собрал пестрые листы в папку. Потом, прощаясь, сказал Овцыну:
– У вас красивая форма. Я люблю эти цвета, черный с золотом; в этом есть что-то от вечности, что-то обреченное на славную гибель. Долго над служить до такой формы?..
Когда он, причесав перед зеркалом бороду и седоватые на висках кудри, ушел, Овцын спросил Эру:
– Какое тебе удовольствие от этого бэби?
– Он славный, - сказала Эра.
– Искренний и добрый. Смешной. Мне нравятся такие люди. Он очень бедный, очень робкий и очень талантливый. Но стесняется отнести свои стихи в какую-нибудь редакцию. Впрочем, их все равно не напечатали бы.
– Почему же, если они талантливые?
– спросил Овцын.
– Это отпугивает. Как и все необычное. Ты плохо знаешь наши дела. Талантливый литератор должен иметь непоколебимую веру в себя и стальную волю, чтобы утвердиться. Он должен быть настойчивым, нечувствительным к насмешкам и брани, должен занимать четкую позицию и не слушать дурацких советов. Бездарным легче. Они на все готовы, а это нравится... Студенты уже поют песни на стихи Ломтика. Хорошие песни. У Вадима Згурского есть пленки с записями. Может, купим магнитофон, пока у меня есть деньги?
– Борис Архипов думает, что в твоей сумочке уже лежат билеты до Сочи, - сказал Овцын.
– Как у него дела?
– На днях поведет самоходку в Архангельск. Какая-то новая модель, я не успел взглянуть.
– Тебе завидно, что он поведет самоходку в Архангельск, скажи честно?
– спросила Эра.
– Не завидно, а как-то... неловко.
– Он вспомнил сцену в кабинете Лисопада.
– Конец сентября, самая работа, а я уже филоню. Такого не бывало.
– Если мы завтра уедем, ты не будешь об этом думать?
– спросила она и обняла его.
– Кто знает, о чем он будет думать завтра. Но ездить, конечно, лучше.
– Значит, завтра мы поедем, - решила Эра.
– Что это на тебе за новый значок? Я об него чуть не оцарапалась.
– «Отличник морского флота».
Она вспомнила и улыбнулась.
– О котором ты мечтал?
– Глупости, - сказал он.
– Болтал вздор, чтобы все знали, о чем я мечтаю, и не очень приставали с вопросами.
– Никто не может вразумительно сказать, о чем он мечтает, - вздохнула Эра.
– И я тоже. Как ты думаешь, может быть, человек стыдится? Вдруг, мол, его мечты, которые кажутся ему красивыми и большими, на самом деле убогие желаньишки обывателя?
– Не думал о таком, - сказал Овцын.
Она посмотрела на него подозрительно.
– А ты думаешь о чем-нибудь, кроме своих кораблей?
– Случается.
– Прости меня, - сказала она.
– Я не хотела обидеть. Давай собираться в дорогу.
– В полночь?
– удивился он.
– А почему не завтра с утра?
– Завтра с утра я тебя выгоню, надо закончить одну работу. Купишь билеты, а заодно поищешь себе в магазинах приличную летнюю рубашку.
– Ну и судьба...
– Он засмеялся.
– Ты работаешь, а я хожу по магазинам. Прилично ли это?
– Это не имеет никакого значения, - сказала Эра.
– Я сама виновата, что задержала работу... Конечно, и ты чуть-чуть виноват, - добавила она, приласкиваясь.
Он поднялся рано, как привык подниматься на судне. Эра еще спала. На кухне он выпил чаю, сунул в рот кусок сыру и ушел, дожевывая его на лестнице. Неяркое сентябрьское солнце освещало непривычные его глазу московские картины - суетливую толпу у громадного и унылого, как турецкая крепость, вокзала; тут же современная, легкой постройки гостиница и длинный ряд деревянных ларьков, с раннего утра торгующих всякой: съедобной и несъедобной всячиной; бревенчатые дома стояли рядом с желтым небоскребом; небритый мужичонка в ватнике, пыльных, стоптанных сапогах, с перетянутым ветошкой мешком за спиной оттирал плечом от окошка стеклянного книжного киоска холеную даму, сильно гримированную и в юбке на три пальца выше колен. Переулок, из которого он вышел, был узок и мощен булыжником. Улица, на которую попал, оказалась такой широкой, что ее не перейти за один зеленый свет светофора. Полого спустившись с холма, улица вдруг становилась вдвое уже, и как раз на этом узком ее пролете вплотную друг к другу теснились столовые, магазины, парикмахерские, фотоателье, телефонный переговорный пункт, тут были собраны остановки всех проходящих по улице автобусов и троллейбусов, аптека, булочная, загородка для арбузов, табачный киоск и пункт приема стеклянной тары. Овцын купил сигарет в табачном киоске и пошел вниз к метро - другим московским транспортом он пользоваться не умел.
Добравшись до агентства Аэрофлота, он купил билеты на четырехчасовой самолет, потом, взглянув на время, пошел в Сандуны и там отдал себя во власть дюжего банщика, силы и юмор которого по причине раннего часа были еще не растрачены. Основательно помятый, исхлестанный, свежий и полный энергии, как после тренировки в спортзале, он ввалился в шумную сутолоку ГУМа - и приличную летнюю рубашку не купил. Может быть, там и имелись приличные летние рубашки, но высматривать их, продираясь плечом сквозь скопище заядлых покупателей, -это было свыше всяких возможностей.
Он выбрался из давки, побродил по Красной площади, спустился в метро и поехал обратно. Постоял некоторое время на набережной. По Москве-реке шныряли юркие теплоходики, трамвайчики, катера. Солидно шествовали работяги самоходки, груженные гравием и песком, машинами и лесом, помятые и обшарпанные, с безобразно - для морского глаза -свисающими с бортов тросами и кранцами, сделанными из разрезанных пополам и неоплетенных автомобильных покрышек. Стало тоскливо от мысли, что есть возможность наняться капитаном такого ломовика, и снова он стал думать, что ему делать в этом чужом, нелепом и оголтелом городе. Он уже не глядел на ломовика, а глядел вниз, под парапет на изжелта-грязную воду.
– За счастье нужно платить, от закона никуда не денешься, -проговорил он, вспомнив серую «Волгу» на беломорском причале и рассуждения старпома Марата Петровича.
Постояв, с омерзением швырнув окурок в медленно текущую воду, он пошел домой; и там его встретила Эра, и мрачные думы пропали, будто их и не было вовсе, и он испытал радость, никакая расплата за нее не показалась бы чрезмерной, будь то даже каторжный труд на алмазных копях проклятой Южной Африки.
– Будет нам целоваться, - сказал он наконец.- В четыре часа самолет.