Два апреля
Шрифт:
– Спасибо. Многих наградил?
– Начало церемонии в шестнадцать, в актовом зале ЦК профсоюзов, -сказал Крутицкий.
– Всех повидаешь. И своего любимого Архипова -знаю, о ком хотел спросить.
Он успел съездить к матери и отсидеть педантичный обед.
– Где теперь будешь жить?
– спросила мать.
– В Москве или привезешь Эру Николаевну сюда?
Он вздрогнул, представив вдруг мягкую и ласковую Эру в этом храме порядка, чопорном, с тяжелыми шторами на окнах и так расставленной мебелью, чтобы беззаботный человек непременно стукался о нее боками, под властью женщины, умеющей каждый шаг сделать неестественно и обрядно. Мать пристально смотрела на него и, заметив движение плеч, усмехнулась.
– Не отвечай, - сказала она.
– Я понимаю, что мне нет места в твоей семье.
– Да, мама, тут нечего скрывать, - произнес он, жалея мать, которая обиделась бы, узнав, что он осмелился ее пожалеть.
– Вместе мы жить не сможем.
– Жить вместе с человеком, каких бы золотых качеств он ни был, не всегда радость, - сказала мать раздумчиво.
– Мы с отцом любили и уважали друг друга до самой его кончины. По нередко нам было тяжело вместе. И мы всегда старались не показать этого друг другу. Сестра его оставила мужа, как только ей стало тяжело. Ты знаешь, несчастная женщина погибла.
– Я не знаю подробностей, - сказал Овцын.
– Это лучше. Мне горько, что я их знаю. Многие ждут от семьи только утех и радости. Но семейная жизнь - это прежде всего исполнение долга. Перед обществом. Перед человеком, который связал свою судьбу с тобой.
Перед детьми. Запомни это, сын. Будь готов к тому, что с женой станет тяжело и неуютно. Умей угадывать, когда ей станет с тобой тяжело. Умей делать себя незаметным в такие минуты. Для этого нужна особая тонкость души. Я надеюсь, она придет, если ты любишь. Где ты будешь работать?
– У меня чешутся мозги, когда я начинаю об этом думать, - улыбнулся он, радуясь, что кончилась нотация.
– Опять жаргон...
– Мать поморщилась.
– Надеюсь, до рождения ребенка ты не уйдешь ни в какое плавание?
– Не могу сказать. Как получится. Наследства у меня нет, ты же знаешь.
– Неужели ты не способен ни к какой работе на суше ?
– спросила мать почти риторически.
– Неужели ты только и умеешь стоять свои вахты?
– В ближайшее время я этот вопрос решу для себя, - сказал Овцын.
– Тогда и тебе отвечу.
Когда он уходил, после всех уже разговоров, после того как мать сказала, поджимая губы, что, несмотря па отсутствие наследства, он всегда будет иметь дом и кусок хлеба уже после всего этого, когда он взялся за дверь, мать обняла и спросила шепотом, едва дотянувшись губами до его лица:
– Скажи, ты женился не потому, что она беременна?
– Я только сегодня узнал об этом, - сказал он, наклоняя голову и целуя глаза матери.
И почувствовал губами слезы. Невероятны были слезы в этом доме, слезы из суровых, никогда на его памяти не менявших выражения глаз. Он опешил, прижал к груди тонкое тело матери, ощутил совсем другого, тайно жданного человека и понял, что этот человек всегда был рядом незаметно; он стал гладить ее волосы, но мать сильным движением отодвинула его, сказала:
– Ступай. Тебе пора получать свой значок.
– Она вскинула голову.
– Если бы в четырнадцать лет ты послушался родителей, то получал бы сейчас не эту медную бляху.
Вспышка близости погасла. Он не спеша надел фуражку в прихожей у зеркала, неудобного, как и все в этой квартире, - свет падал прямо на него. Ничего, кроме своего силуэта, нельзя было рассмотреть в этом зеркале.
– Каждому - свое, - сказал он.
– А лавровые венки тоже ведь делали не из золота. Хватит меня укорять, ничего уже не изменишь. Смирись, прими как факт. Сегодня я улечу в Москву. Я напишу тебе, когда будет удобно приехать.
– Мне будет удобно приехать, когда родился твой ребенок, - сказала
мать.
Церемония уже началась, но сперва говорили речи и вручали грамоты, а до значков дело еще не дошло. Овцын прошел к передним рядам, отыскал глазами Бориса Архипова, сел рядом и положил руку ему на локоть.
– Вот и сбылась голубая мечта твоего детства, - улыбнулся Борис
Архипов.
– Зрелости, - сказал он.
– В детстве я мечтал стать Героем Советского Союза и лауреатом Сталинской премии. Даже твои семь орденских планок меня бы не устроили в детстве.
– Твои подвиги еще впереди, - сказал Борис Архипов.
– Только не обменяй их на домашние обеды. Удерем с банкета?
– Непременно, - сказал Овцын и пожал его локоть.
Потом они выскользнули из зала, где еще продолжалась говорильня, н в мужском туалете, покусывая сигареты, продырявили друг другу тужурки.
– Внушительно, - похвалил Борис Архипов, поправив значок Овцына.
– Теперь каждому видно, что ты не какой-нибудь сельдерей с кисточкой, а отличник. Ну, пойдем. Покажу тебе свою самоходку. Новейшая модель.
– Только ненадолго, - сказал Овцын.
– Я сегодня должен улететь.
– Понимаю, - кивнул Борис Архипов.
– Ничего ты не понимаешь, - улыбнулся Овцын.
– Отчего же?
– пожал плечами Борис Архипов.
– в сумочке твоей супруги уже лежат билеты до Сочи. Ты не знаешь, где Ксения Михайловна?
– Ксения Михайловна скорее всего в Рязани.
– Я засыпал Рязанский почтамт письмами до востребования. Она не из тех, кто не отвечает на письма.
– Она их еще не успела получить.
– Она... Пошла на Лену с тобой?
– А что я мог поделать? Удалось зачислить ее метеорологом.
Борис Архипов остановился, схватил Овцына за борта тужурки, прижал к ограде сквера.
– Убеди меня и том, что между вами ничего нет...
– прошипел он.
– Убеди меня в том, что ты пи разу не коснулся пальцем этой женщины...
– Нет, - сказал Овцын.
– И брось дурить, люди оглядываются.
Борис Архипов отпустил его, сказал страдальчески:
– Все равно ты - дрянь.