Два апреля
Шрифт:
– Баста, моряк!!! Кончай дневные труды, приступай к вечерним!
Трофимов прислушался, взглянул на часы.
– Ваши вещи в камере хранения?
– спросил Овцын.
– Считайте, что так, - кивнул Трофимов.
Овцын покачал головой. Этот старик вызвал в нем симпатию.
– Отчаянный вы мужчина, Алексей Гаврилыч. Деньги у вас тоже, наверное, не при себе, а в сберкассе?
– Естественно, - сказал Трофимов.
Овцын достал бумажник.
– Возьмите десятку. На разное мыло, одеколон и прочее.
Постучавшись, зашел старпом. Оглядел незнакомого человека,
сказал:
– Рабочий день окончен, Иван Андреевич. Какие будут указания по вахте?
– Это наш новый повар Алексей Гаврилыч Трофимов, - сказал Овцын.
– Завтра с утра спустите катер, возьмете двух матросов и получите в порту продукты. Будем питаться на судне.
Марат Петрович пожал руку Трофимова, сказал:
– Оглашаю окрестность криком «ура». Совсем разорились на этих столовых. Давно бы так.
– Все происходит в свое время. Откройте Алексею Гаврилычу его каюту. Пусть боцман выдаст белье, пока не сбежал на берег. В общем позаботьтесь о человеке. Покажите ему камбуз и прочее.
Овцын поднялся с кресла. Трофимов тоже встал, сказал:
– Спасибо, Иван Андреевич. Все будет первого сорта.
– Какие могут быть сомнения...
– улыбнулся Овцын.
– Устраивайтесь, Гаврилыч.
Оставшись один, он задернул занавески и включил свет. В батарее отопления забулькала вода, механики сегодня почему-то зажгли котел раньше, чем обычно. Это было очень кстати. Работающий котел - горячая вода в магистрали. Он вымылся под душем и побрился особенно тщательно. Бритва шла легко, а это всегда приятно, когда бритва идет легко. Порой он даже загадывал: если бритва пойдет легко, значит, дела будут ладиться, а если станет скрежетать и драть шкуру, тогда наоборот.
Побрившись, он долго рассматривал лицо в зеркале. Молодое, свежее, мужественное, ясноглазое, не то чтобы красивое, но со смыслом. Не просто так - физиономия. После долгого разглядывания ему даже показалось, что есть в его лице нечто. Какая-то лежит на нем особая печать, знак необыкновенного призвания... Но в душе своей он не находил призвания к какой-либо необыкновенной деятельности, и каких-либо талантов, кроме как побренчать на фортепьяно, у него не было. Когда-то давно это обстоятельство служило поводом для печали. Но прошли годы. Жизнь, сама по себе прекрасная, увлекла его. Овцын перестал жалеть о том, что он не гений, что не дано ему сочинять могучую музыку, потрясать людские сердца страстными стихами, открывать неведомые миры и заседать в Совете Министров. Время жизни было до краев наполнено обыкновенными радостями и печалями. Он был такой же, как все. Каждый мог понять в нем все, и в каждом он мог все понять. Да и не все ли равно, написать поэму или прочитать ее, говорил он себе. Хорошие стихи, как парус, колесо или иголка, принадлежат всем одинаково. Только то, что принадлежит всем одинаково, заслуживает вечности, а оно не имеет автора.
– Мои поэмы работают, - гордо говорил один добросовестный и безвестный конструктор. И это правда.
Одевшись, во все свежее и глаженое, Овцын сидел у стола и тянул время. Идти ужинать к Борису Архипову не хотелось. Да и прилично ли идти в театр с набитым, сытым брюхом?.. Он перебирал бумаги, рисовал на покрывающем стол листе светлого картона кошек с задранными хвостами и вихрастые рожицы. Вспомнил, что не переложил нужные вещи из кителя в тужурку, стал перекладывать, нашел письмо Соломона, о котором успел уже позабыть, и перечитал его.
4
В тот октябрьский пасмурный день он довез так и не выспавшуюся Марину до завода, - чтобы оформить отпуск, - потом поехал в свою контору. У лифта нервно вышагивал Соломон - подтянутый, похорошевший от надежд и высоких мечтаний, в фуражке чуть набекрень и без очков. Они молча поднялись наверх, и там Овцын сказал:
– Жди в коридоре.
Он зашел в отдел кадров, по-дружески поздоровался с Лисопадом, стариком капитаном, так изломанным астмой и ревматизмами, что пришлось ему ошвартоваться у ненавистного канцелярского стола.
Весной это помещение бывает тесно набито нанимающимся народом, к столу Лисопада не протолкнуться, а прокуренный, сине-коричневый воздух становится плотным, как желе. А сейчас в комнате тихо и пусто и воздух свеж, как на бульваре. В это время года моряки редко заглядывают в контору. После полугодового рейса длинный отпуск, карманы полны денег, душа полна забот, и вообще человек весь разбух от нерастраченных страстей. Где уж тут вспомнить о конторе ? Овцын и сам ни за что не пошел бы, кабы не надобность поговорить о судьбе Соломона.
– Баатюшки! Тебя мне бог послал, Иван Андреич, - сказал Лисопад.
– Возможно, - согласился Овцын.
– Пригнали вчера из Тампере последнюю самоходку. Надо отвести ее в Архангельск, чтоб не мозолила глаза целую зиму.
– Ну и отведи ее в Архангельск, - сказал Овцын.
– Я не препятствую.
– Штурманов нет.
– Черт меня сюда занес, - выразился Овцын.- Неужто ты думаешь, что я, два дня назад прилетев с Чукотки, поведу в Архангельск твою паршивую лохань?
– Догадлив ты, капитан, - сказал Лисопад.
– Именно так я и думаю.
– Скажу честно: у меня чувства.
– Ах, чувства...
– закивал Лисопад.
– Памятное дело. Исходя из опыта, заявляю, что разлука укрепляет любовь. Да и разлуки-то всего неделя. О чем говорить? Денег подработаешь - заплачу по полярным ставкам. Когда чувства, карманы пустеют быстро.
– А кто пойдет помощником?
– спросил Овцын.
– Есть у меня один старикашка нетрезвый. Сгодится на крайний случай. Но лучше ты среди своих ребят поищи.
– Уже нашел. Пойдет Двоскин, - произнес он твердо, глядя прямо в глаза Лисопаду.
– С ума сошел! Он же слепой.
– Он плохо видит.
– Нет у меня права его брать, - сказал Листопад. И больше не предлагай. Это же нарушение всех законов, и наших и международных. Кто узнает, с меня шкуру спустят. А если авария?
– До сведения инспекции Ллойда это, пожалуй, не дойдет. Ну, а отечественное начальство всегда простит, - сказал Овцын и улыбнулся, вспомнив праздничное, одухотворенное лицо Соломона, ожидающего в коридоре решения своей судьбы.
– Не имею права, - повторил Лисопад.