Двенадцать детей Парижа
Шрифт:
– Это правда? – Вопрос Орланду предназначался Малышу Кристьену.
Ударом наотмашь госпитальер отправил Кристьена на пол.
– Ты просишь этот мешок дерьма подтвердить мои слова? – вновь повернулся он к пасынку.
Орланду попятился от его ярости.
– Ты заодно с этими животными? – продолжал рыцарь.
– Против тебя, Матиас? Конечно, нет! – воскликнул молодой человек. – Я тебя люблю. Но я против гугенотов. Ты не был здесь, ты не знаешь, какие они и что они собирались сделать с короной и страной. Ле Телье – великий человек, блестящий человек, и он многое поведал мне о политике. Благодаря ему я скоро вступлю в ряды «Пилигримов святого Иакова», которые…
– Я знаю, кто они, – вздохнул иоаннит. – Скоро, говоришь… Тебя обманули. Но по крайней мере в этом нет твоей вины. Что же касается всего остального, то тут я тебе не судья.
Он не мог прочесть выражение лица Орланду, его черных глаз. Его отец Людовико был фанатиком, инквизитором. Неужели это наследственное? Боль и страх охватили Тангейзера. Он подумал о Карле. И решительно разрубил запутанный узел чувств:
– Кто в тебя стрелял?
– Не знаю, – сказал юноша.
Тангейзер наступил на голову Кристьена и прижал ее к доскам пола:
– Кто в него стрелял?
– Доминик. Доминик Ле Телье!
– Почему?
– Орланду хотел увезти мать из особняка д’Обре.
Тангейзер вновь перевел взгляд на пасынка. В черных глазах юноши мелькнуло что-то жуткое. Рыцарь не знал, что это, и не хотел знать.
– Мы не могли позволить ей уехать. – Пикар тяжело дышал. – Иначе весь план рушился.
– Орланду, – вновь обратился к Людовичи Матиас, – почему ты хотел увезти Карлу? Тебе стало известно о плане?
Молодой человек не отвечал. Похоже, он находился во власти своего непреодолимого упрямства.
Госпитальер перенес вес тела на пятку и почувствовал, как меняется под его ногой форма черепа Пикара.
– Кристьен, Орланду знал о заговоре? – снова обратился он к неудачливому драматургу.
– Я не знаю. Не знаю! – застонал тот. – Я понятия не имею, что произошло между ним и остальными.
Рыцарь убрал ногу. Людовичи смотрел на Пикара не мигая. Матиас тоже.
– Орланду, ты знал, что они задумали убить символ мира? – спросил иоаннит.
Юноша не отвечал. Упрямство. Или страх. Перед совестью. Или перед отчимом.
– Отвечай.
– Да, да, прекратите это! – подал голос служитель коллежа. – Он знал. Я ему сказал.
Тангейзер посмотрел на Бонифация.
– Меня не посвящали в заговор, – сказал старик. – Но я знал.
Рыцарь подождал, пока он соберется с духом.
– Я полюбил Орланду. Давно, – объяснил Бонифаций. – А потом в Париж приехала его мать. Когда он возвращался от нее, я видел, что он счастлив. Он был так прекрасен в эти минуты, прекраснее, чем всегда, хотя мне это казалось невозможным. Мать его была мне безразлична. Я ее никогда не видел. И я молчал. Но в назначенный день я понял, что не перенесу вида уничтоженной красоты. И сказал ему.
По щекам старика потекли слезы.
Тангейзер посмотрел на Орланду. Юноша явно не догадывался о природе любви Бонифация, и пусть он останется в неведении. Напрашивался еще один вопрос, но Матиас не стал его задавать. Хватит с него ответов. Ударом ноги он заставил Кристьена встать. Потом вытащил кинжал и подошел к служителю. Сморщенный содомит умоляюще хватал его сапоги.
– Старики боятся смерти больше молодых, – сказал госпитальер пасынку. – Хотя должно быть наоборот. Если не желаешь смотреть, подожди внизу.
– Матиас! – позвал его тот вместо ответа. – Ты хочешь знать, спас бы я и семью д’Обре?
Тангейзер наклонился, вонзил кинжал в правую нижнюю часть тощего живота служителя и вспорол его наискосок, до нижних левых ребер. Потом он выпрямился, оставив Бонифация извиваться в конвульсиях среди собственных внутренностей.
Вытерев лезвие, он посмотрел на Орланду:
– Мне не обязательно это слышать.
– Ты никогда не скрывал от меня правду. Я тоже не буду.
– Прекрасно. Ты оставил бы д’Обре умереть. А теперь нам пора.
– Бонифаций сказал мне в пятницу. Как раз в то утро стреляли в адмирала Колиньи.
Матиас взял себя в руки и кивнул. Людовичи продолжил:
– Гугенотская знать была в ярости. Они угрожали отомстить – открыто, прямо на улицах. Я посчитал, что в такой атмосфере убийство одних д’Обре будет достаточным символом. Смерть невинной семьи спровоцирует гугенотов на войну, не причинив вреда моей матери.
– Не причинив ей вреда?
Вопрос прозвучал тихо, но мальтийский рыцарь вздрогнул, услышав собственный голос. Орланду смотрел ему в глаза, словно зачарованный. Лицо Тангейзера не оставляло сомнений – между ними порвалась какая-то связь, которую юноша считал несокрушимой. Иоаннит сам осознал это не сразу, но его пасынку хватило доли секунды. Перед глазами Тангейзера все поплыло, и он произнес вслух то, что знали оба и о чем уже не было смысла молчать:
– Если ты собираешься когда-нибудь рассказать об этом Карле, дай мне знать сейчас, и я убью тебя прямо на месте.
Губы Орланду дрожали. Он был в смятении.
У Матиаса же было такое чувство, словно он вонзил нож себе в живот.
– Я скажу ей, что ты погиб в бою, и она будет оплакивать тебя, – сказал он. – Карла выдержит, потому что у нее большое сердце. Она всю жизнь будет любить мальчика – и мужчину, – которым дорожила. Но знание о твоих «расчетах» – ужас, стыд, отчаяние – будут преследовать ее до самого последнего вздоха. И вот этого вреда я не допущу. Она не узнает правду, иначе мы оба будем прокляты. Ты меня слышишь?
Людовичи заморгал, сдерживая слезы.
– Ты меня слышишь? – повторил его отчим.
– Я никогда не расскажу об этом матери, – пообещал юноша.
– Мне бы хотелось, чтобы ты дал слово чести.
– А оно чего-то стоит?
– Для меня – целого мира, если ты его дашь.
– Слово чести.
– Иди сюда.
Орланду, пошатываясь, подошел к рыцарю. Тот прижал его голову к своему плечу.
– В твоем возрасте я резал шиитов по приказу султана и считал это святым делом, – вздохнул Матиас. – Поэтому послушай совета опытного человека. Если и совершать смертный грех, то только ради себя, а не кого-то другого, не ради его веры, его короны или его денег. Тогда, по крайней мере, мы будем прокляты как люди, а не как рабы или шлюхи.