Дьявол в музыке
Шрифт:
– Я не могу позволить себе такую возможность. У меня нет времени искать себе нового слугу потому что старый позволил зарезать себя. Ты пообещаешь мне больше не устраивать таких трюков. Ты понял?
– Да, сэр.
Лицо Джулиана смягчилось.
– Что же, поскольку ты рисковал жизнью и здоровьем, чтобы узнать, что в бумажнике Гвидо, давай извлечём из этого всё, что можем.
Он подошёл к умывальнику и ополоснул лицо, затем тщательно вытер его полотенцем.
– Начнём с банкнот, - сказал Джулиан, отходя от умывальника. – Гвидо мог выиграть их в кости или карты, хотя если ему так везёт, то другим игрокам не мешало бы проверить его рукава. Также Карло мог необычайно щедро ему платить, что заставляет подумать о том, какие ещё услуги Гвидо мог ему оказывать. Наконец, он мог шпионить на кого-то ещё.
– Вы про карбонариев, сэр?
– Возможно. Но я думаю, что лучше подойдет правительство одного из других итальянских государств. Карло – известный либерал и бонапартист. Быть может, австрийцы подсунули ему Гвидо, чтобы следить за его делами. Но сложно поверить, что Карло попался в такую ловушку. Он должен был узнать шпиона так же легко, как ты узнаёшь ищеек с Боу-стрит.
Джулиан обернул полотенце вокруг шеи прямо поверх бутылочно-зелёного шёлкового халата. Из специальной коробочки он достал бритву с серебряной ручкой и осторожно проверил лезвие пальцем, чтобы убедиться в его остроте. Кестрель всегда брился сразу после подъёма, считая, что выходить в свет с ночной щетиной – значит лишать себя преимущества. Он взбил мыльную пену и нанёс на лицо кисточкой, после чего принялся аккуратно соскребать щетину со щек, разговаривая лишь между взмахами острым лезвием.
– Исписанные бумаги Гвидо куда интереснее его денег. Немногие итальянцы его положения умеют писать, особенно в Неаполе. Грамотность – большое преимущество для карбонария, ведь благодаря ей не придётся доверять свои послания деревенскому писцу. Ты знаешь, что говориться с тех бумагах?
– На некоторых будто счёт карточной игры. Остальные все на каком-то италянском наречии, которое я не узнал – неполитанском, наверное. Но почерк аккуратный, будто ему это привычно.
– Ставлю Ломбард-стрит против медячка, что когда-то он занимал более высокое положение, - Джулиан резко отложил бритву. – Какой же я болван! Я упустил самую очевидную возможность, - он улыбнулся и снова поднял лезвие. – Не дай Гвидо понять, будто знаешь, что он умеет писать. Это помешает моему маленькому эксперименту.
Днём Нина принесла Джулиану послание от госпожи – так приглашала гостя присоединиться к ней в музыкальной комнате. Кестрель обнаружил маркезу сидящей на бело-золотом диване с письмом в руках. На неё было простое белое утреннее платье и чепец с мягким чёрным бантом наверху и оборками, ниспадающими по обе стороны лица. Браслет с портретом Филиппа де Гонкура занимал своё обычное место на правой руке.
Маркеза подняла глаза, когда Джулиан вошёл.
– Я получила от Франчески ответ на моё приглашение. Они с Валериано принимают его и приедут ещё до конца недели.
– Я рад слышать это. Она сказала что-нибудь про расследование убийства?
– Только упомянула Лодовико, - маркеза зачитала вслух, - «Я знаю, что не была ему хорошей или послушной дочерью, но прошу, поверь, что всем сердцем сожалею о том, как он погиб, хотя бы потому что это было ужасным потрясением для тебя и всех, кто любил его».
– Она очень прямолинейна.
– Она ничего не может с этим поделать. Её мысли всегда были прозрачны, как вода. Валериано более скрытен. Лодовико всегда считал его загадочным.
– Почему же?
– Многие певцы искали покровительства Лодовико, зная, что он пойдёт на многое и много потратит, чтобы помочь тем, кого обожает. Но Валериано как будто ничего от него не хотел. Я не хочу сказать, что он был груб или высокомерен – у него изысканные манеры. Он просто себе на уме. Лодовико не терпел такого пренебрежения от тех, кто был ему дорог, особенно певцов. Чем более скрытен становился Валериано, тем упорнее Лодовико его преследовал. Он приглашал его в Каза-Мальвецци и на эту виллу. Он не скупился на внимание. Именно благодаря этому Валериано познакомился с Франческой так близко. Иронично, верно? Конечно, когда он сбежал с ней, Лодовико возненавидел его так же, как прежде обожал. А Франческу возненавидел вдвойне – за то, что выставила на посмешище имя Мальвецци и за то, что похитила у него Валериано.
– А какие у вас отношения с маркезой Франческой? – с любопытством спросил Джулиан.
– Терпимые, - пожала плечами хозяйка, - но мы не слишком близки. Франческа – это очень простая душа, а я… - она загадочно улыбнулась, - а я не простая.
– Это верно, - согласился он, тоже улыбаясь, - А после того, как она уехала с маркезом Ринальдо ваши отношения изменились?
– Скорее пропали. Я видела её всего один раз, перед тем как она и Валериано покинули Милан. Я пыталась убедить её вернуться к Ринальдо.
– Что побудило вас сделать это?
– Я решила, что кто-то должен урезонить её. Угрозы Лодовико не подействовали, а Ринальдо мог только грызть ногти и выглядывать у Лодовико из-за спины. Я сказала, что не прошу её бросать Валериано. Она сможет видеться с ним, сколько захочет, и быть для него всем, кем захочет… или кем сможет, учитывая, кто он. Но зачем жить с ним? Это только злило Лодовико и превращало очаровательную и приятную любовную интригу в cause celebre[51].
– Что она вам ответила?
– Она кротко выслушала меня и поблагодарила за заботу, но не изменила своего решения ни на йоту. После этого я перестала ей сочувствовать. Я знаю, что ей было тяжело потерять детей, но она могла вернуть их в любой миг, сама вернувшись к Ринальдо. Она бы пожертвовала малым и обрела всё. Но Франческа не пошла на уступки. Она с головой погрузилась в своё мученичество. Надеюсь, оно приносит ей радость. Но я думаю, что она просто дура.
– Почему вы злитесь на неё?
Маркеза резко встала и подошла к пианино. Она стояла вполоборота к Кестрелю, её рука покоилась на инструменте, а лицо отражалось в его тёмной, полированной поверхности.
– Я думаю, вы считаете меня холодной. Ваш английская чувствительность поражена. Вы романтик – я говорила это прошлым вечером. Но вы слишком строги ко мне, - маркеза повернулась к Джулиану лицом, в её широко открытых глаза читалась боль, но она не отводила взор. – Если бы у меня было двое прекрасных детей, я бы их не бросила.