Дьявольские повести
Шрифт:
Это было всего лишь банальное и беспорядочное жилище девицы определенной профессии. Платья, разбросанные на чем попало по всей комнате, просторная постель, поле будущего боя, и безнравственные зеркала в глубине и на потолке алькова достаточно ясно говорили, у кого вы находитесь. Выстроившиеся на камине флаконы, которые позабыли заткнуть, в ожидании вечернего сражения смешивали свои ароматы с теплой атмосферой комнаты, где мужчина, едва вдохнув ее, должен был утрачивать волю. По обеим сторонам камина горели два канделябра того же стиля, что светильники у входа. На полу, как бы образуя второй ковер на ковре, лежали звериные шкуры. Предусмотрено было все. Наконец, еще одна отпертая дверь позволяла увидеть за портьерами таинственную туалетную, эту ризницу жриц любви.
Однако все эти подробности Трессиньи приметил уже потом. Сперва он видел только ту, к кому пришел. Помня, где он находится, молодой человек не стеснялся. Он бесцеремонно уселся на кушетку, притянув к себе между колен девушку, которая тем временем успела снять и бросить на кресло шляпу и шаль. Он взял незнакомку за талию, соединив свои руки у нее за спиной, и посмотрел снизу вверх, как человек, поднимающий на свет бокал, перед тем как его осушить. Бульварные впечатления не обманули Трессиньи: женщина и при постоянном ярком освещении сохраняла то сходство, что так поразило его в подвижных, перемежающихся с темнотой лучах бульварных фонарей. Только у той, кого напоминала собой незнакомка, не было в схожих до совпадения чертах выражения решимости и почти страшной гордыни, в каком дьявол, вечный отец всякой анархии, отказал герцогине, придав его — зачем? — уличной девице. Без головного убора, черноволосая, в желтом платье, широкоплечая и еще более широкобедрая, она походила на Юдифь Верне [244] (нашумевшая картина той эпохи), но с телом еще более очевидно созданным для любви и с еще более свирепым лицом. Это мрачное, свирепое выражение определялось, вероятно, складкой, образовавшейся
244
Верне, Орас (1789–1863) — французский художник. Юдифь — согласно Библии, жительница осажденного ассирийцами еврейского города, пробравшаяся в стан врагов, соблазнившая и обезглавившая их предводителя Олоферна.
Он взял ее безоружные руки и убедился в их победительной красоте. Она молча позволила ему учинить ей этот осмотр и сама глядела на него, но не с пустым или грязно-корыстным любопытством своих товарок, которые, взирая на вас, прикидывают, не фальшивая ли вы монета. Ею несомненно руководила иная мысль, нежели корыстные соображения о заработке и о наслаждениях, которые придется за него дать. Ее расширившиеся и столь же выразительные, как глаза, ноздри, откуда, словно из глаз, страсть, вероятно, должна была изрыгать пламя, выдавали решимость, бесповоротную, словно неотвратимое преступление. «Если случайно неумолимость ее лица выражает такую же неумолимость любви и чувств, то в наше время всеобщей опустошенности это — большая удача для нас обоих», — подумал Трессиньи, который, прежде чем удовлетворить свой каприз, разбирал его по статям, как английскую лошадь. Любитель и суровый критик женщин, приценивавшийся к самым красивым девушкам на адрианопольском рынке и знавший цену человеческому телу такого цвета и такой пластичности, он за два часа, что решил провести с девушкой, бросил пригоршню луидоров в бокал из синего хрусталя, стоявший под рукой на консоли и, вероятно, никогда не вмещавший в себя столько золота.
— А, так я тебе нравлюсь! — дерзко воскликнула она, готовая на все после его жеста и, может быть, раздосадованная этим осмотром, в котором, по всей видимости, любопытство преобладало над желанием, что было для нее равносильно наглости и потере времени, и, рванув две верхние пуговицы на корсаже, добавила, словно платье стало для нее слишком тяжелым: — Дай мне снять все это.
Она оторвалась от его колен и вышла в туалетную. Прозаическая деталь! Не хотелось ли ей просто поберечьплатье? Трессиньи, возмечтавший при взгляде на ее лицо о ненасытности Мессалины, вернулся в банальную обыденность. Он вновь почувствовал, что он у девки, парижской девки, несмотря на высокомерие ее лица, вопиюще контрастировавшего с судьбой его обладательницы. «Ба! — подумал он вновь. — У этих негодяек вся поэзия на их шкурах, и ее надо брать там, где она есть». Он дал себе слово поступить именно так, но нашел поэзию и там, где уж никак не предполагал ее найти. До сих пор, следуя за незнакомкой, он повиновался исключительно непреодолимому любопытству и неблагородному капризу, но когда та, кто ему их внушила, вышла из туалетной, куда удалилась, чтобы избавиться от всех своих вечерних доспехов, и откуда вернулась теперь в одежде гладиатора перед боем, то есть почти без одежды, Трессиньи был буквально ошеломлен красотой, которую его глаза, глаза ваятеля, какие бывают у каждого ценителя женщин, не распознали на бульваре, хотя эту красоту обличали и платье, и походка.
Если бы в дверь вошла не она, а влетела молния, он и тогда бы не поразился больше. Она не была совсем нагой, но это было еще хуже! Она выглядела более непристойно, более возмутительно и непристойно, чем если бы осталась откровенно нагой. Мраморные статуи наги, но нагота их целомудренна. А это злодейски бесстыдная девушка, живой факел в садах Нерона, [245] которая, вероятно, сама распаляла себя, чтобы надежней воспламенять чувства мужчины, поскольку ремесло, без сомнения, научило ее низким ухищрениям разврата, — эта девушка сочетала поджигательскую прозрачность одежд и дерзкую неприкрытость плоти, проделывая это с гениальностью и дурным вкусом свирепого распутства, потому что — кто этого не знает! — сила распутства в его дурном вкусе. Своим чудовищно вызывающим туалетом она напоминала Трессиньи ту неописуемую статуэтку, перед которой он порой останавливался, когда она была выставлена у всех парижских торговцев бронзой, и на цоколе которой фигурировали лишь два таинственных слова: «Госпожа Юссон». Опасная похотливая мечта! Здесь мечта была реальностью. Перед этой раздражающей реальностью, перед этой совершенной красотой, свободной, однако, от холодности совершенной красоты, в Трессиньи, будь он даже по возвращении из Турциипресыщен больше трехбунчужного паши, проснулись бы чувства христианина и даже анахорета. Поэтому, когда, уверенная в потрясении, производимом ею в мужчинах, она кинулась к нему и подставила его губам лоток своего корсажа с его упоительными плодами тем же движением, что куртизанка, соблазняющая святого на картине Паоло Веронезе, [246] Роберу де Трессиньи, который не был святым, неудержимо захотелось отведать… того, что она ему предлагала, и он обнял очаровательную соблазнительницу с неистовством, разделенным ею, тем более что она сама бросилась в его объятия. Не так же ли вела она себя со всеми, кто ей их раскрывал? Каких бы высот она ни достигла в ремесле или искусстве куртизанки, в тот вечер она выказала столь же бешеный, как ржание, пыл, и его нельзя было объяснить даже исключительной или болезненной разнузданностью. Быть может, она предавалась любви с такой неудержимостью лишь потому, что еще только начинала свою карьеру? Но это, в самом деле, было нечто настолько дикое и ожесточенное, словно в каждой ласке она стремилась отдать свою и отнять чужую жизнь. В те времена ее парижские товарки, находившие недостаточно серьезным имя «лореток», которое присвоила им литература и прославил Гаварни, [247] требовали, чтобы их по-восточному называли «пантерами». Так вот, ни одна из них не оправдала бы лучше такое прозвище. В тот вечер она, гибкая, как пантера, извивалась, прыгала, царапалась и кусалась. Трессиньи пришлось признаться себе, что ни одна женщина, побывавшая в его объятиях, не дала ему таких неслыханных ощущений, как это создание, чье безумное тело делало безумие заразительным, а ведь он не раз изведал любовь. Но славит или позорит такое признание человеческую натуру? В том, что именуют — иногда чересчур презрительно — наслаждением, бывают столь же глубокие пучины, что в любви. Не в такую ли пучину увлекала Трессиньи незнакомка, как море увлекает опытного пловца в свою? Она намного превзошла самые грешные воспоминания былого повесы, доходя до пределов даже такого бурного и раскованного воображения, как у него. Он забыл обо всем — и кто она, и зачем он пришел, и об этом доме, и об этой квартире, от которой его при входе чуть не вырвало. Положительно, девушка вытянула из него душу, перелив ее в свое тело, в себя. Она до сумасшествия опьянила его стойкие во хмелю чувства. Она так переполнила его сладострастием, что был момент, когда Трессиньи, этому атеисту в любви и скептику во всем, взбрела в голову безумная мысль, что этой женщиной, торгующей своим телом, овладел внезапный каприз. Да, Робер де Трессиньи, человек столь же холодной стальной закалки, что и его патрон Роберт Ловлас, подумал, что пробудил, по меньшей мере, влечение в этой проститутке: не могла же она вести себя так со всеми без риска вскорости сжечь себя. Этот сильный человек, как дурак, верил в это целых две минуты! Но тщеславие, распаленное в нем острым, как любовь, наслаждением, внезапно, между двумя ласками, почувствовало легкий озноб неожиданного сомнения. Голос из недр его существа крикнул ему: «Она же любит в тебе не тебя!» Трессиньи заметил, что в то время, когда она больше всего походила на пантеру и особено гибко обвивалась вокруг него, девушка, не обращая на него внимания, целиком ушла во всепоглощающее созерцание браслета, который носила на руке и портрет на котором изображал мужчину. Несколько слов по-испански, которых не знавший этого языка Трессиньи не понял и которые смешались с ее вакхическими стонами, показались ему обращенными к портрету. И тогда боязнь, что он позирует за другого, что он стал заменой другому, боязнь, к несчастью, столь распространенная во времена нынешних жалких нравов вкупе со слишком распаленным и растленным воображением, этим суррогатом невозможного для обезумевших душ, которые не могут обладать предметом своих желаний и бросаются на видимость его, — боязнь неудержимо сжала сердце Трессиньи и оледенила его жестокостью. В приступе нелепой тигриной ревности и ярости, с которыми не волен справиться мужчина, он больно сдавил ей руку, силясь взглянуть на портрет, который она рассматривала с пылом, предназначенным, разумеется, не Трессиньи, в момент, когда все в этой женщине должно было бы принадлежать ему.
245
Считается, что после пожара Рима в 64 г. Нерон предал смерти многих невинных людей, в том числе христиан, которых обмазывали смолой и сжигали заживо на ночных оргиях в императорских садах.
246
Имеется в виду «Искушение Святого Антония» венецианского художника Паоло Веронезе (собственно Паоло Кальяри) (1528–1588).
247
Лоретки — женщины легкого поведения, получившие это имя от парижского квартала вокруг церкви Нотр-Дам-де-Лоретт, обычного места их проживания в начале XIX в. Гаварни, Поль (настоящее имя — Ипполит Сюльпис Гийом Шевалье) (1804–1866) — французский график, карикатурист, иллюстратор.
— Покажи портрет! — потребовал он голосом еще более жестким, чем нажим его пальцев.
Она поняла, но смиренно ответила:
— Такую девушку, как я, не ревнуют.
Только употребила она не слово «девушка». К изумлению Трессиньи, она выругалась, словно уличный носильщик, обозвав себя б…
— Хочешь взглянуть? Что ж, смотри, — добавила она и поднесла ему к глазам свою прекрасную руку, еще искрившуюся опьяняющим потом наслаждения, которому они предавались.
Это был портрет хилого, уродливого мужчины с оливковым цветом лица, изжелта-черными глазами, с очень мрачным, но не лишенным благородства обликом не то бандита, не то испанского гранда. И он, очевидно, был испанским грандом, поскольку у него на шее красовалась цепь Золотого руна. [248]
248
Высший орден в монархической Испании XVI–XIX вв.
— Где ты это взяла? — спросил Трессиньи и подумал: «Сейчас она что-нибудь наплетет: соблазнение, роман о первом мужчине — словом, чушь, которую обычно они все несут».
— Взяла? — возмущенно повторила она. — Он сам мне его подарил, per Dios! [249]
— Кто он? Любовник, конечно? — допытывался Трессиньи. — Ты, наверно, ему изменила. Он тебя прогнал, вот ты и скатилась вниз.
— Он мне не любовник, — с холодным бесстрастием бронзы возразила она на оскорбительное предположение.
249
Видит Бог! (исп.).
— Значит, перестал им быть? — настаивал Трессиньи. — Но ты все еще его любишь: я это только что прочел у тебя в глазах.
Громко расхохотавшись, она воскликнула:
— Эх, ничего ты не понимаешь ни в любви, ни в ненависти! Любить этого человека? Нет, я его ненавижу. Это мой муж.
— Твой муж?
— Да, мой муж, — подтвердила она. — Первый вельможа Испании, трижды герцог, четырежды маркиз, пятикратно граф, гранд Испании и обладатель нескольких грандств, кавалер Золотого руна. Я — герцогиня д'Аркос де Сьерра-Леоне.
Трессиньи, почти раздавленный ее ошеломляюще невероятным признанием, ни на секунду не усомнился в правдивости этих слов. Он был уверен, что она не солгала. Он узнал ее. Сходство, так поразившее его на бульваре, подтвердилось.
Он уже встречал ее — и не слишком давно. Это было в Сен-Жан-де-Люз, [250] где он однажды провел купальный сезон. Как раз в то лето все самое высшее испанское общество съехалось в этот маленький городок на французском побережье, который находится так близко от Испании, что кажется, вы и не уезжали из нее, почему самые влюбленные в свой полуостров испанцы, отправляясь туда на лето, не считают себя виновными в измене родной стране. Герцогиня де Сьерра-Леоне провела однажды целое лето в этом глубоко испанском по нравам, духу, облику, историческим воспоминаниям городке: читатель помнит, что именно там состоялись торжества по случаю бракосочетания Людовика XIV, [251] единственного короля Франции, походившего на испанского короля, и что там же, потеряв мачты, пошел ко дну корабль большой карьеры принцессы дез Юрсен. [252] У герцогини де Сьерра-Леоне, как утверждали, был тогда медовый месяц после свадьбы с самым знатным и богатым сеньором Испании. Когда Трессиньи в свой черед прибыл в это гнездо рыбаков, давшее миру самых грозных флибустьеров, герцогиня жила там с роскошью, не виданной со времен Людовика XIV, и являла всем красоту, пред которой меркли баскские женщины с их станом античных канефор [253] и светло-аквамариновыми глазами, позволяющими им не бояться никаких соперниц. Прельщенный такою красотой, а заодно происхождением и состоянием, открывавшими дорогу в любое общество, Робер де Трессиньи пытался свести с ней знакомство, но кружок испанской знати, где владычествовала герцогиня, оказался в тот год строго замкнутым и не открылся никому из французов, проводивших сезон в Сен-Жан-де-Люз. Герцогиня, которую он видел лишь издали — на прибрежных дюнах или в церкви, уехала, а он так и не был ей представлен, почему она осталась у него в памяти метеором, тем более ослепительным, что он промелькнул и никогда больше не появится. Трессиньи объездил Грецию и часть Азии, но ни одна из самых восхитительных женщин тамошних стран, где красота занимает такое место, что люди не мыслят себе рая без нее [254] не смогла стереть в нем ослепительный и стойкий образ герцогини.
250
Курорт на юго-западе Франции.
251
Людовик XIV 9 июня 1660 г. женился на Марии Терезии Испанской (1638–1683).
252
Юрсен, Мари Анна де ла Тремойль, принцесса дез (1642–1722) — политическая деятельница эпохи Людовика XIV. После воцарения Бурбонов в Испании она была первой статс-дамой королевы и фактической правительницей страны. Однако после второго брака короля Филиппа V попала в немилость, в декабре 1714 г. была неожиданно выслана во Францию и только в Сен-Жан-де-Люз смогла отдохнуть после многих дней езды по зимним дорогам.
253
Канефоры (арх.) — скульптурные украшения в виде женщин с корзинами на голове.
254
По мусульманским религиозным представлениям, праведникам в раю прислуживают прекрасные девушки (гурии).
А ныне, по странной и непостижимой воле случая, герцогиня, которою он так восхищался и которая вскоре исчезла, вновь самым невероятным путем вошла в его жизнь! Она занималась позорным ремеслом, и он ее купил. Она только что принадлежала ему. Она была теперь всего лишь проституткой, и притом самого низкого разбора, потому что даже в бесчестье есть своя иерархия… Надменная герцогиня де Сьерра-Леоне, о которой он мечтал и которую, быть может, любил, — ведь мечта так тесно соседствует в душе с любовью! — была теперь — да мыслимо ли это? — простой парижской уличной девкой. Совсем недавно она сама упала к нему в объятия, как, наверное, накануне падала в объятия другого такого же первого встречного и как упадет в объятия третьего завтра, а может быть — как знать? — и через час. Это отвратительное открытие ударило Трессиньи по сердцу и уму, словно ледяная палица. Мужчина, который лишь минуту назад был весь пламя, которому чудилось в бреду, что чувство его превращается в пожар, охватывающий всю комнату, разом отрезвел, похолодел, поник. Исключающая сомнение мысль о том, что перед ним действительно герцогиня де Сьерра-Леоне, не оживила в нем желание, угасшее так же быстро, как задутая свеча, и не побудила его вновь прильнуть губами к пылающему огню, который он пил такими жадными глотками. Назвавшись ему, герцогиня заставила Трессиньи начисто забыть, что перед ним куртизанка. Для него рядом была только герцогиня, но в каком состоянии! Оскверненная, низринутая в пропасть, погибшая, она была сейчас женщиной, упавшей с высоты большей, чем Левкадская скала, [255] в море отвратительной и мерзкой грязи, откуда было уже нельзя ее извлечь. Он оцепенело смотрел, как она сидит на краю кушетки, где они только что катались, прямая, мрачная, преображенная и трагичная, внезапно превратившись из Мессалины в некую фантастическую Агриппину, [256] и у него не было ни малейшей охоты хотя бы пальцем коснуться этого создания, чьи победительные формы он только что мял идолопоклонствующими руками, — коснуться, чтобы доказать себе, что это женское тело, доводившее его до исступления, — не иллюзия, что он видит не сон наяву, что он не сошел с ума! Герцогиня, восставшая из девки, совершенно его уничтожила.
255
Скала в Коринфском заливе Ионического моря, с которой, как считалось в античности, люди бросались, чтобы избавиться от несчастной любви.
256
Имеется в виду Агриппина, по матери внучка императора Августа, жена талантливого полководца Германика, приемного сына императора Тиберия. После весьма подозрительной смерти мужа пыталась преследовать тех, кого подозревала в его убийстве, но была сослана и в ссылке уморила себя голодом.