Дьявольские повести
Шрифт:
Игроки не думали больше о партии. Что до посла, то, поскольку дипломату так же невместно удивляться, как офицеру трусить, он почувствовал, что изумление может уронить его достоинство.
— И вы не навели справки?.. — осведомился он тоном, каким говорят с подчиненными.
279
Да почиет с миром (лат.).
— У кого, ваше превосходительство? — отпарировал собеседник. — В церкви находились одни бедняки, а священники, которые, вероятно, располагали нужными сведениями, были заняты службой. К тому же я вспомнил, что буду иметь честь видеть вас вечером.
— Я наведу справки
Прерываемая восклицаниями партия закончилась кое-как: каждый был так поглощен своими мыслями, что эти опытные вистеры все без исключения наделали ошибок, и никто не заметил, как побледневший Трессиньи схватил шляпу и ушел, ни с кем не прощаясь.
На следующий день он с раннего утра отправился в Сальпетриер. Он попросил вызвать капеллана, старого чудаковатого священника, и тот дал ему все просимые сведения о пациентке № 119, которой стала герцогиня д'Аркос де Сьерра-Леоне. Несчастная явилась умирать туда, где, как она предвидела, ей предстояло умереть. Играя в свою страшную игру, она заразилась самой ужасной из всех болезней. За несколько месяцев, рассказывал священник, она прогнила до костей. Однажды у нее из орбиты вывалился один глаз и, как монета в пять су, упал к ее ногам. Умерла она — правда, стоически — в нестерпимых муках. У нее еще оставались драгоценности и порядочные деньги, которые она завещала больным, заказав на остаток пышные похороны. «Только в наказание себя за беспутство, — добавил старый священник, так ничего и не понявший в этой женщине, — она из сокрушения сердечного и смирения потребовала, чтобы на гробе и на могиле написали после ее титулов, что она была… проституткой. И должен сказать, — заключил старый священник, обманутый ее исповедью, — что из смирения же она просила не писать слово „раскаявшаяся“».
Трессиньи горько улыбнулся честному священнику и не стал разрушать иллюзию его наивной души.
Он-то знал, что она не раскаялась, а ее смирение было всего лишь местью и после смерти!
Шевалье Детуш
Моему отцу
Как много причин побуждают меня, отец мой, посвятить вам эту книгу, которая напомнит вам о стольких вещах, благоговейно хранимых в вашем сердце! Вы знавали одного из ее героев и, несомненно, сами разделили бы героизм его и одиннадцати его сотоварищей, будь у вас за плечами на несколько лет больше в момент, когда совершилась эта драма времен гражданской войны. Но тогда вы были всего лишь ребенком, чей очаровательный портрет поныне украшает голубую спальню моей бабушки, — на него указывала она мне с братьями в детстве своей прекрасной рукой, заклиная нас быть схожими с вами.
О, разумеется, отец мой, это было бы лучшее, что я мог сделать. Вы, как древний pater familias [280] и господин в своем доме, прожили жизнь, посвятив ее достойному досугу, храня верность убеждениям, которые не одержали победу, и опустив курок на полку ружья, потому что война шуанов потухла, заглушённая бранным великолепием Империи и славой Наполеона. Мне не дана была столь спокойная и бестревожная судьба. В отличие от вас я не остался в родном краю, укоренясь там надежно и прочно, как дуб; моя фантазия увлекла меня вдаль, в безумную погоню за ветром, о котором говорит Писание [281] и который, увы, столь же повсеместно уходит меж пальцев руки человеческой. Именно из этой дали я шлю вам свою книгу: читая ее, вы вспомните злополучных современников и соотечественников, написанную которыми страницу истории роман восстанавливает сегодня моею рукой.
280
Отец семейства, глава рода (лат.).
281
«Идет ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои» (Библ., Еккл., 1, 6).
1. Три столетия в одном уголке
В лес мы больше не пойдем —
Лавры там срубили.
Это было в последние годы Реставрации. На острой, словно игла, и остекленной, словно фонарь, колокольне аристократического городка Валонь пробило половину после восьми, как выражаются крестьяне на Западе.
Шарканье двух сабо, неуверенное движение которых как бы ускорялось не то страхом, не то непогодой, — вот и все, что нарушало тишину площади Капуцинов, не менее безлюдной и мрачной в этот час, чем Висельничий пустырь. Тем, кто знаком со здешними краями, известно, что Висельничий пустырь, именуемый так, поскольку на нем в прежнее время вешали преступников, представляет собой давно заброшенный участок земли справа от дороги из Валони на Сен-Совёр-ле-Виконт, участок, который путники из традиционного суеверия старались обходить стороной. Хотя ни в одной стране половина девятого вечера не почитается поздним и неподобающим часом, дождь, зарядивший без перерыва с самого утра, темнота — шел декабрь — и нравы этого городка, уютного, неторопливого и отгородившегося от мира, объясняли безлюдность площади Капуцинов и оправдывали удивление вернувшегося домой буржуа, который, стоя у закрытых наглухо ставень, слышал, быть может, вдалеке, как прерывисто скрипят эти сабо по мокрой мостовой и к звуку их неудержимо примешивается какой-то другой шум.
Без сомнения, огибая площадь, присыпанную посередине песком и выложенную булыжником по всем четырем краям, и поравнявшись с бутылочного цвета воротами особняка г-на де Менильузо, которого за его охотничью свору прозвали Менильузо-собачник, сабо своим стуком перебудили эту компанию уснувших сторожей, потому что за стенами, окружавшими двор, раздался и долго не смолкал вой, унылый и меланхоличный, как всегда у псов по ночам; этот монотонный безысходный плач собак, силившихся просунуть под колоссальные ворота лапы и морды, словно они почуяли на площади нечто необычное и грозное, этот непроглядно темный вечер, дождь с ветром, да и сама площадь, правда небольшая, но прежде, когда, усаженная квадратами деревьев и белыми кустами китайского огонька, она походила на английский сквер, выглядевшая довольно весело, а теперь, после того как в 182… году в центре ее воздвигли крест, где истекал кровью и корчился в муках грубо раскрашенный Христос в натуральную величину, казавшаяся почти страшной, — все эти обстоятельства и подробности действительно могли произвести впечатление на прохожего в сабо, шагавшего под наклоненным против ветра зонтиком, по натянутому шелку которого барабанили звонкие, словно хрусталь, капли воды.
В самом деле, предположите, что безвестный прохожий был человеком с наивным и религиозным воображением, неспокойной совестью, печальной душой или просто нервной личностью, какие встречаются на всех ступенях социального амфитеатра, и вы согласитесь, что в вышеописанных подробностях, особенно в изваянии окровавленного бога, который днем в радостных лучах солнца страшил глаза своей грубой раскраской, а ночью вселял трепет простертыми во мрак незримыми руками, было нечто проникающее до мозга костей и заставлявшее учащенно биться сердце. Но словно и этого мало, налицо оказался еще один пугающий факт. В этом маленьком городишке, где в такой час нищие и те спали, забившись в солому, где были почти неизвестны рыцари большой дороги — уличные грабители, внезапно произошло чрезвычайное событие: погас светильник, висевший прямо против большого Христа и бросавший из-под наклонного отражателя яркую полосу от середины площади Капуцинов до улицы Сике. И задул его не ветер, а чье-то дыхание! Он был прикреплен к стальным штангам, и они торчали на уровне какой-то грозной тени, которая заговорила. О, это длилось недолго — мгновение, вспышка, и все. Но бывают мгновения, в которые вмещаются века. Тут-то и завыли собаки. Они еще выли, когда у первой двери по улице Кармелиток, начинающейся от дальнего края площади, задребезжал звонок, и особа в сабо, правда уже без них, вошла в гостиную барышень Туфделис, ожидавших ее появления на вечерней беседе.
Особа, вернее гость (поскольку это оказался мужчина), была обута с элегантностью старорежимного аббата, что в те времена говорило о многом и, кстати, вряд ли кого могло удивить: вошедший и был таким аббатом.
— Я слышала стук вашего экипажа, аббат, — сказала м-ль Сента, младшая Туфделис, начисто неспособная отпустить острое словцо и потому повторявшая аббата, в шутку именовавшего так свои сабо.
Аббат (будем называть его так), освободившись у дверей прихожей от длинного сюртука из зеленого буграна, [282] надетого поверх черной сутаны, направился в маленькую гостиную, прямой, внушительный, неся голову, как ковчег с мощами, и поскрипывая сафьяновыми туфлями, которые он и предохранял от сырости с помощью сабо. Хотя он только что испытал одно из тех потрясений, что подобны удару молнии, он выглядел не бледней и не красней обычного: у него было одно из тех лиц, цвет которых словно обладает плотностью эмали и непробиваем для волнения. Сняв перчатку с правой руки, он поочередно подал два пальца четырем человекам, сидевшим у камина и прервавшим разговор при появлении новоприбывшего.
282
Старинная непромокаемая ткань: проклеенный и навощенный холст.
Но когда он протянул два пальца последней из этого маленького кружка, та вздрогнула и вскричала:
— В чем дело, брат? Вы нынче не такой, как всегда! (Что навело ее на эту мысль?)
— В том, что три минуты назад потомок Хотспера [283] едва не испугался.
Сестра недоверчиво глянула на него, но м-ль де Туфделис, которая, скажи ей, что бык способен летать, поверила бы даже этому и бросилась бы к окну, чтобы полюбоваться невиданным зрелищем, м-ль Сента де Туфделис, которая не читала Шекспира и во всей фразе аббата поняла только слово «испугался», не в шутку разволновалась.
283
Имеется в виду Генри Перси (1364–1403) по прозвищу Хотспер (англ. Буквально: Горячая шпора), отважный, но буйный феодал, выведенный, как и его отец граф Нортемберленд, в «Ричарде II и Генрихе IV» Шекспира.
— Пресвятая Дева, да что же случилось? Неужто по дороге к нам вы видели, как вокруг площади бродит душа Отца-привратника из монастыря Капуцинов? Сегодня вечером собаки господина де Менильузо воют, как в дни, когда он появляется или когда молот Святого Бернара трижды стучит [284] в дверь кельи одной из бернардинок в соседней с нами обители.
— Зачем вы рассказываете все это, сестра? — проронила Юрсюла де Туфделис тоном, каким старшая одергивает младшую. — Вы же знаете: аббат побывал в Англии и в призраки не верит.
284
Существует легенда о том, что, когда в монастыре бернардинцев кто-нибудь умирает, раздается трехкратный стук.