Дьявольские повести
Шрифт:
Кружок вокруг камина, который разомкнулся перед Эме и который она расширила, вновь сдвинулся. М-ль Сента де Туфделис села рядом с сестрой. Новоприбывшая, заняв столь любезно предоставленное ей кресло м-ль Сенты, вытащила из муфты вышивку, начатую еще дома, точеными пальцами, выглядывавшими из шелковых митенок, словно белые пестики из черного цветка, сделала несколько стежков, а затем подняла голову и обвела любовным взглядом собеседников, порывавшихся возобновить прерванный разговор.
— В добрый час! — произнесла она голосом, который остался у нее более свежим, чем щеки, и который следовало бы иметь поводырям, чтобы они могли утешать слепцов в их незрячести. — В добрый час! Вот теперь вы мне нравитесь. Такими я хотела бы вас видеть всегда. Беседуйте и забудьте обо мне.
И она склонилась над работой, опять погрузившись в свое занятие, словно в бездонный колодец, заключенный в ней самой и охраняемый ее глухотою.
— Теперь, дорогая Перси, — наставительно изрекла м-ль Юрсюла, — можете безбоязненно говорить о чем угодно. Когда на нее нападает глухота, она делается не столько глухой, сколько рассеянной и, ручаюсь вам, не расслышит ни словечка из вашей истории.
— Да, — подтвердил аббат. — Не забудьте только, если, конечно, этому не помешает ваша увлекающаяся натура, останавливаться всякий раз, как Эме оторвет глаза от вышивания: эти чертовы глухари читают звуки по губам,
— Удочки и крючки! — взорвался барон де Фьердра. — Не много ли предосторожностей для простой истории? Неужели то, что вы собираетесь поведать, так ужасно для мадмуазель де Спенс? Когда-то до меня доходили слухи о том, что она потеряла жениха во время знаменитой экспедиции Двенадцати и с тех пор помыслить не желала о замужестве, хотя ей представлялись хорошие партии; но почему двадцать лет спустя надо так юлить, собираясь рассказать старую историю при… при…
— Договаривай: при старой деве! — перебил аббат. — Она тебя не слышит, и в этом преимущество накатившей на нее сегодня глухоты. Но, мой бедный Фьердра, будь даже этой, как ты выразился, старой деве столько же лет, сколько карпам, которых ты удишь в прудах Keпуа, а ей еще далеко до их и нашего возраста, она все равно остается мадмуазелью Эме де Спенс, перлом, — понимаешь? — перлом, который встречается так же редко, как дельфин в том иле, где ты ловишь угрей, женщиной, судить о которой, равно как о той страшной сети, что стягивается вокруг сердца и зовется верностью в любви, не подобает баклану — опустошителю рек вроде тебя.
— Ба! — отозвался Фьердра, на которого слова аббата подействовали, как clangor tubae, [327] сыгравшей «по коням» мании барона и побудившей его сесть на своего конька. — Лет десять назад, в пору сентябрьского равноденствия, я выудил под карантанскими мостами рыбину размером с краснобородку и точь-в-точь похожую на дельфина, судя по картинам, гербам и шпалерам, на которых изображен этот феникс среди рыб. Как он очутился в Дуве? Принесло его туда приливом или пригнал инстинкт, словно семгу в известный период, когда она идет из моря в реки? Как бы там ни было, он оказался на одной из моих воткнутых в берег удочек, извиваясь на ней так лихо, словно крючок не вошел ему на два пальца в голову. Клянусь Господом и апостолами его, — они ведь тоже были рыбаками, — ни разу за все дни моей жизни подобная рыбина не попадалась ни мне, ни папаше Гупилю, ни господину Кайо, ни господину д'Энгувилю, ни другим членам нашего «Клуба дувских рыболовов».
327
Зов (военной) трубы (лат.).
Увидев свою добычу, я сперва несколько опешил, но затем осторожно уложил ее на траву и навел на нее оба свои фонаря. — Тут барон жестом указал на глаза и моргнул. — Из книг, служивших мне в детстве учебниками, я запомнил, что перед смертью дельфин окрашивается во все цвета радуги, и мне любопытно было взглянуть на такое диво. Но это, видимо, была одна из басен, которыми нас так часто угощают господа древние. Неужели ты когда-нибудь верил древним, аббат? Их Плинию, и Варрону, и зубоскалу Тациту [328] — всем этим плутам, которые долгие века потешаются над нами и которым моя история отвешивает, по крайней мере, еще одну добрую плюху, потому что моя рыбина издохла так же банально, как устрица, вытащенная из раковины, изменив при этом свой цвет не больше, чем первый попавшийся линь или щука. И однако, когда я на своих изящных ножках отнес находку чудаку Ламберу де Гранвилю, занимавшемуся тогда естественной историей, он, невзирая на все, что я рассказал ему о смерти рыбины, поклялся мне честью ученого, хотя для меня она отнюдь не такая почтенная вещь, как рака в Сен-Ло, [329] что это именно дельфин, о котором нам столько наговорили древние. Что касается дельфина, то я никогда его не видел, и ты чертовски («чертовски» было любимым речением барона) прав, аббат, если подразумеваешь под этим словом нечто редкое. По части же верности в любви, тут, конечно, дело другое… и более заурядное, хотя тоже не на каждом шагу встречается; а насчет сети скажу, что и у такой, как у любых других, время каждый день спускает по петле; поэтому даже намертво застрявшая в ней рыба и та обязательно выскакивает на свободу.
328
Плиний — Кай Плиний Секунд (Старший) (23–79), римский естествоиспытатель, автор «Естественной истории» в 37 книгах. Варрон — Марк Теренций Варрон (116—27 до н. э.), римский писатель-энциклопедист. Тацит — Публий Корнелий Тацит (55— после 117), знаменитый римский историк.
329
Сен-Ло — город в Нормандии, на полуострове Котантен, основанный, по преданию, святым епископом Лаутом, или Ло.
— Знай, скептик, не верящий женскому сердцу, — возразил аббат, — перед тобой та, что отхлестала бы тебя по щекам за твои истории, будь ты одним из древних. История мадмуазель Эме переплетается с историей моей сестры, как кипарисная гирлянда с лавровой ветвью. [330] Слушай, мотай на ус и не мешай рассказу, которого сам же домогался и о котором забыл, заговорив о рыбах, о неисправимейший из удильщиков!
— Клянусь честью, это правда: я ушел в сторону, как угорь, — согласился г-н де Фьердра и, повернувшись к м-ль де Перси, раздувшейся буквально как бурдюк от нетерпеливого желания приступить к рассказу, которое ей приходилось сдерживать, пока мужчины разговаривали, добавил: — Извините меня, мадмуазель, хотя истинный виновник здесь ваш брат со своим дельфином, напомнившим мне о моем.
330
Кипарис — символ смерти и печали; лавр — символ славы.
— Да, — откликнулся аббат, не изменяя своей любви к мифологии, — дельфин, словно Арион, [331] унес тебя на спине, и ты тут же вышел в открытое море рассуждений.
— Зато теперь я весь превратился в слух и внимаю вам, мадмуазель, — продолжал г-н де Фьердра, не обращая внимания на шутку аббата, которая не остановила его.
М-ль де Перси, чье нетерпение уже грозило ей апоплексией, судорожно распустила последние стежки, сделанные ею по вышивке, смахнула канву в рабочую корзиночку, оперлась на столик и, не расставаясь с ножницами, которые были теперь единственным оружием в руках героини и которыми она время от времени барабанила, начала свою историю.
331
Арион — греческий поэт и музыкант (VII–VI до н. э.), с которым связана следующая легенда: когда Арион плыл на корабле, матросы решили ограбить и убить его; тогда он попросил разрешения спеть перед смертью и, спев, бросился в море. Зачарованный пением дельфин вынес его на берег.
Военную историю, достойную иного барабана!
4. История двенадцати
— Пока вы удили форелей в Шотландии, господин де Фьердра, мой брат, присутствующий здесь собственной персоной, представлял многомудрую Сорбонну, травя в красном фраке и на полном скаку лисиц по владениях моего сиятельного родича герцога Нортемберлендского, барышни де Туфделис в качестве помещиц, весьма любимых обитателями своих земель, рассчитывали, что смогут избежать эмиграции, и вместе со мной, последней в многочисленной и давно рассеявшейся семье, занимались по сю сторону Ла-Манша не прядением льна на наших прялках, а — уверяю вас — кое-чем совершенно иным. Прошли мирные времена, когда дамы подрубали камчатые скатерти в замковых столовых. Франция корчилась в судорогах гражданской войны, и прялки, честь и гордость наших домов, прялки, за которыми мы видели в детстве наших матерей и бабушек, похожих на сказочных фей, дремали, покрытые пылью, по углам молчаливых чердаков. У нас не было больше ни дома, ни семьи, ни бедняков, которых надо обшивать, ни крестьянок, которых нужно приодеть к свадьбе: красная рубаха мадмуазель де Корде [332] — вот единственное приданое, на которое Революция оставила надежду таким девушкам, как мы.
332
Мари Анна Шарлотта Корде д'Армон (1768–1793) — уроженка Нормандии, убийца Марата. На гильотину привезена в красной рубахе.
К моменту, о котором я расскажу вам, господин де Фьердра, большая война, как мы называли войну в Вандее, к несчастью, закончилась. Анри де Ларошжаклен, [333] уповавший на поддержку населения Нормандии и Бретани, подошел в одно прекрасное утро к стенам Гранвиля, но, защищенный морем и скалами еще надежней, чем республиканскими новобранцами, этот неприступный насест для чаек держался стойко, и со зла, что он не может им овладеть, Ларошжаклен, проникшийся, как утверждают, отвращением к жизни, ринулся, несмотря на орудийный и ружейный огонь, к воротам, сломал о них свою шпагу и увел вандейцев восвояси. Но даже если бы, как сперва предполагали, Гранвиль не оказал сопротивления, разве это изменило бы к лучшему судьбу роялистского восстания? Ни один из вождей и вожаков нормандского дворянства, — а я их всех прекрасно знала, — пытавшихся вызвать шуанское движение у нас на Котантене по образцу Анжу и Мэна, не надеялся на успех даже в пору, когда из-за возбуждения умов любая иллюзия казалась сбыточной. Они не могли в это поверить потому, что слишком хорошо знали нормандского крестьянина, который, как ирландский пастух, готов был драться за свою кучу навоза у себя на птичнике, но которому Революция, распродав за бесценок имущество эмигрантов и церкви, дала кусок земли, из-за коей это племя хищников и консерваторов сражалось с самого первого упоминания о нем в истории. Вы недаром нормандец, барон де Фьердра, и, как я, на опыте убедились, что древняя кровь северных пиратов все еще струится в жилах самого тщедушного из наших крестьян в сабо. Генерал Телемак, как мы называли тогда шевалье де Монресселя, которому господин де Фротте [334] поручил разжечь войну в нашей части Котантена, говорил мне, как трудно заставить здешних крестьян снять ружье с гвоздя на кухне. Первая их забота — свое дело, своя кубышка, [335] а уж потом любовь к королю, религия и почтение к дворянству. «Весь их интерес в том, чтобы блюсти свой интерес, — с досадой твердил мне господин де Монрессель: шевалье был не из Нормандии. И он добавлял: —Продавайся мясо синих [336] на рынках Карантана и Валони по цене дичи, не сомневаюсь, что мои хитрые увальни набивали бы им охотничьи сумки и подстреливали бы республиканцев у каждой живой изгороди, как делали в болотах Неу с дикими утками и чирками».
333
Ларошжаклен, Анри дю Вержье, граф де (1772–1794) — один из вождей вандейцев.
334
Фротте, Луи, граф де (1755–1800) — командующий силами роялистов в Нормандии и Мэне. Расстрелян по приговору военного суда в городе Верней.
335
Кубышка — средства к жизни, запас на черный день, достояние, позволяющее жить спокойно и не трудясь. (Примеч. автора.)
336
Синими во время Французской революции называли республиканцев (синий — цвет Парижа) в отличие от белых — роялистов (белый — цвет монархии).
Я возвращаюсь ко всему этому, хоть вам оно известно не хуже, чем мне, господин де Фьердра, лишь потому, что вас не было здесь с нами, и я считаю себя обязанной, прежде чем перейти к своей истории, напомнить вам, что происходило тут, на Котантене, в конце тысяча семьсот девяносто девятого года. Еще ни разу после смерти короля и королевы, когда гражданская война расколола Францию на два лагеря, мы, роялисты, не были столь подавленны, чтобы не сказать — убиты. Разгром Вандеи, резня на Кибероне, [337] прискорбный исход шуанства в Мэне похоронили самые наши заветные надежды, и если мы еще держались, то лишь во имя чести и словно оправдывая старинное присловье: «Вконец устав, идешь до конца». Господин де Фротте, отказавшийся признать соглашения в Мабиле, [338] продолжал сноситься с принцами. По ночам верные люди пересекали пролив и плыли в Англию, откуда доставляли во Францию инструкции и депеши. Одним из таких гонцов, выделявшимся даже среди самых бесстрашных несравненной отвагой, хладнокровием и ловкостью, был шевалье Детуш.
337
Имеется в виду уничтожение в 1795 г. эмигрантского десанта и подоспевших к ним на помощь шуанов на полуострове Киберон в Бретани, осуществленное генералом Лазаром Гошем (Ошем).
338
Соглашение о перемирии, заключенное вождями шуанов с республиканским командованием и действовавшее в 1796–1799 гг.