Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 9
Шрифт:
— Верно! Мне это не пришло в голову. Но это верно, Человек, которого постигло такое несчастье, имеет право на сочувствие. Но мне не нравится, что вы будете подвергать себя опасности.
Помня наставления Флер, Динни храбро спросила:
— Почему?
— Потому, что вы мне очень дороги.
— Это так мило с вашей стороны; но должна вас предупредить, профессор, что на брачной бирже я не котируюсь.
— Всякая женщина котируется, пока не вышла замуж.
— Кое-кто полагает, что она только тогда и начинает котироваться.
— Знаете, — серьезно сказал Халлорсен, — лично я не признаю измен. Я стою за честную игру в отношениях между мужчиной и женщиной, как и во всем остальном.
— От души желаю вам найти честного партнера.
Он выпрямился во весь рост.
— Я его уже нашел. Имею честь просить вашей руки, и, пожалуйста, не говорите сразу «нет».
— Если вы стоите за честную игру, профессор, я должна сказать — «нет».
Она увидела, как его голубые глаза затуманились, точно от боли, и ей стало его жаль. Он подошел к ней поближе, возвышаясь над ней, как гора, — ее даже дрожь пробрала.
— Вас смущает, что я американец?
— Я сама не знаю, что меня смущает.
— Может, вы все еще на меня сердитесь из-за брата?
— Не знаю.
— Но вы мне позволите надеяться?
— Нет. Поверьте, я польщена и благодарна. Но… нет.
— Простите, вы любите другого?
Динни покачала головой.
Халлорсен замер, на лице его было написано недоумение, потом оно прояснилось.
— Наверно, я вас еще не заслужил, — сказал он. — Мне надо вас заслужить.
— Я этого не стою. Просто я к вам ничего не чувствую.
— У меня чистые руки и чистое сердце.
— Не сомневаюсь; я восхищаюсь вами, профессор, но я никогда вас не полюблю.
Халлорсен отступил, словно не доверяя своей выдержке, и отвесил ей глубокий поклон. Во всем его облике было столько благородства, что она невольно им залюбовалась. Наступило долгое молчание.
— Ну что ж, слезами горю не поможешь, — сказал он наконец, располагайте мною, как вам будет угодно. Я ваш покорный слуга. — И, круто повернувшись, вышел.
Внизу хлопнула дверь, и Динни почувствовала комок в горле. Ей было больно оттого, что она причинила ему боль, но она испытывала и облегчение такое, какое испытываешь, когда тебе перестает угрожать что-то огромное, стихийное, первобытное. Динни постояла перед зеркалом, злясь на себя, словно она только сейчас обнаружила, какие у нее чувствительные нервы. Как мог большой, красивый, пышущий здоровьем человек полюбить это существо с рыбьей кровью, эту спичку, которую она видела сейчас в зеркале? Да ведь он может убить ее одним щелчком. Не это ли ее и оттолкнуло? Своим ростом, своей силой, своим румянцем и звучным голосом он как бы олицетворял безбрежный простор его прерий. Смешно, глупо, может быть, но это и в самом деле ее отталкивало. Ее место здесь, в ее мире, а совсем не среди таких, как он. Если поставить их рядом, они будут выглядеть просто смехотворно. Она все еще стояла, невесело улыбаясь, перед зеркалом, когда приехал Адриан.
Динни порывисто повернулась к нему. Трудно было представить себе больший контраст с недавним посетителем. Она поглядела на этого совсем не цветущего, немолодого, умного, мягкого и глубоко встревоженного человека — и сразу как-то успокоилась. Динни поцеловала его.
— Я переезжаю к Диане и хотела перед этим тебя повидать.
— Ты в самом деле туда едешь?
— Да. Ты, наверно, не обедал и чаю не пил… — Она позвонила. — Кокер, принесите мистеру Адриану…
— Пожалуйста, коньяку с содовой, Кокер.
— Теперь рассказывай, дядя, — сказала она, когда он проглотил коньяк.
— Боюсь, Динни, что на них не очень-то можно положиться. По их мнению, Ферзу лучше вернуться в клинику. Но я не пойму, зачем это нужно, пока он ведет себя нормально. Они отрицают возможность его выздоровления, но не могут припомнить у него ни одного ненормального поступка за последние недели. Я разыскал его служителя и расспросил его. По-моему, это порядочный человек; он мне сказал, что в данный момент Ферз так же здоров, как он сам. Но беда в том, что Ферз однажды уже поправился — он был здоров три недели, а потом все началось снова. Этот парень считает, что если что-нибудь выведет Ферза из равновесия, — например, если ему будут перечить, — он заболеет опять, и, может быть, еще хуже. Просто ужас.
— А он не буйный, когда у него приступ?
— Буйный, но это какое-то мрачное буйство, направленное больше против себя, чем против других.
— А они не попробуют взять его обратно силой?
— Не имеют права. Он пошел к ним добровольно; я тебе говорил, что официально он сумасшедшим не признан. Как Диана?
— Вид у нее усталый, но красива, как всегда. Говорит, что пойдет на все, чтобы ему помочь.
Адриан кивнул.
— Это на нее похоже; редкого мужества человек. И ты тоже, дорогая. Мне гораздо легче от сознания, что ты будешь с нею. Хилери готов взять к себе ее и детей, если она захочет, но, судя по твоим словам, она на это не пойдет.
— Пока нет.
Адриан вздохнул.
— Что ж, подождем.
— Ах, дядя, — сказала Динни, — мне так тебя жаль.
— Дорогая, кому нужна пятая спица в колеснице, — лишь бы колесница была цела. Не буду тебя задерживать. Ты всегда застанешь меня либо в музее, либо дома. До свидания и спасибо! Передай Диане привет и все, что я тебе рассказал.
Динни поцеловала его еще раз, взяла вещи и отправилась на Окли-стрит.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
У Бобби Феррара было непроницаемое лицо. Казалось, ничто не может поколебать этого олимпийского спокойствия. Иными словами, он был идеальным чиновником — таким идеальным, что министерство иностранных дел явно не могло бы без него существовать. Министры приходили и уходили, а Бобби Феррар вежливый, безмятежный, сверкавший белозубой улыбкой, — оставался. Никто не знал, есть ли у него за душой хоть что-нибудь, кроме бесконечного множества секретов. Возраста он был самого неопределенного; коротенький, приземистый, с низким бархатным голосом, он был сама невозмутимость. В темном костюме в едва заметную светлую полоску, с цветком в петлице, он пребывал в большой приемной, которая была почти пуста, если не считать посетителей, желавших видеть министра иностранных дел и видевших вместо него Бобби Феррара. По сути дела, это был буфер — безупречный буфер. Он имел свою слабость криминалистику. Ни одно сколько-нибудь громкое дело об убийстве не слушалось без Бобби Феррара — он всегда появлялся на своем постоянном месте в суде хотя бы на полчаса. Он переплетал и хранил отчеты об этих процессах. Пожалуй, наилучшей характеристикой его деловых качеств, каковы бы эти качества ни были, служило то, что никто его ни разу не попрекнул знакомством почти с целым светом. Люди обращались к Бобби Феррару, а не он к ним. Но почему? Что сделал он такого, что все звали его уменьшительным именем «Бобби»? У него даже не было титула, он был просто сыном новоиспеченного лорда. Бобби бывал повсюду — любезный, загадочный, настоящий светский лев. Он сам, его цветок в петлице и легкая улыбка мешали Уайтхоллу [83] окончательно превратиться в бездушную машину. Он служил там еще до войны, откуда его, по слухам, вернули как раз вовремя, чтобы он успел помешать правительственным учреждениям утратить свой традиционный дух, и спас Англию от самой себя. Пока его крепко сбитая, спокойная, невозмутимая персона с неизменным цветком в петлице ежедневно шествовала мимо этих слинявших, внушительного вида зданий, Англия не могла стать голодной, сварливой каргой, в которую война пыталась ее превратить.
Как-то утром, недели через две после описанных событий, когда Бобби Феррар перелистывал каталог луковичных цветов, ему принесли визитную карточку сэра Лоренса Монта; вслед за ней появился он сам и с места в карьер спросил:
— Вы знаете, Бобби, зачем я пришел?
— Как нельзя лучше, — сказал Бобби Феррар басом, округлив глаза и откинув назад голову.
— Вы виделись с маркизом?
— Вчера с ним завтракал. Удивительный человек!
— Гордость старой гвардии, — сказал сэр Лоренс. — Что же вы собираетесь делать? Покойный сэр Конвей Черрел был лучшим послом в Испании, какой когда-либо вышел из вашей лавочки, а Хьюберт Черрел — его внук,