Джума
Шрифт:
Борис Ильич понимающе усмехнулся:
– А он будет, другой раз?.. Вообщем, атаман Семенов к концу гражданской войны оказался за границей, в Харбине. Но не раз предпринимал попытки вернуть золотишко. Кончились его "одиссеи" тем, что осенью 1945 года Семенов попал в плен.
– Борис Ильич нахмурился и нехотя проговорил: Вы, наверное, догадываетесь, как с ним "беседовали" и что обещали... В результате, золото было найдено. А Григория Михайловича, несмотря на "добровольную выдачу", расстреляли в 1946 году. Клад его нынче может запросто потягаться с золотым запасом не одной богатой европейской страны. Стоимость его порядка полмиллиарда долларов.
– Пятьсот
– взволнованно уточнил Малышев.
– Пятьсот миллионов, Роман Иванович, - подтвердил Стукаленко.
– Вы должны знать, какая сложная обстановка была в мире после второй мировой войны. Не успели с ней покончить, а уже вовсю шла подготовка к новой. Американцы тогда здорово нас с этой бомбой "подрезали". О создании нашего "ядерного щита" многие знают, особенно теперь. Балаболов нынче развелось! Языки без костей, готовы за "жвачки" и "сникерсы" не только мать родную, но и Родину продать, - он отдышался.
– Но у нас к сорок девятому году была не только атомная бомба, а кое-что и пострашнее. Тот самый штамм чумы...
– Чем же он так страшен?
– нетерпеливо спросил Малышев.
Стукаленко как-то странно глянул на своего собеседника, словно проверяя готовность того поверить в последующие свои слова и осторожно проговорил:
– Японцы создали разумный штамм.
– Разумный микроорганизм?!
– недоверчиво переспросил Малышев.
Стукаленко кивнул:
– Именно. Только японцы успели уничтожить часть документации по нему. Мы-то этот штамм заполучили. Но оказалось... еще какую болячку на свою голову! Если бы не Артемьев, буквально за несколько месяцев, нашедший способ держать его в узде, такое бы началось... Не только от Советского Союза, от Америки ничего бы не осталось!
– Он нашел вакцину?
– Вакцину!
– усмехнулся невесело Борис Ильич.
– Нет от этих бактерий никакой вакцины и никогда не было! Их вводили всем животным. И ни один из подопытных экземпляров не заразился. Он действует только на человека.
– Один процент биологии и девяносто девять - философии...
– вспомнил Малышев.
– Правильно!
– поддержал его Борис Ильич.
– Это Артемьева слова.
– Но причем здесь золото Семенова?
– Золото атамана Семенова Сталин предусмотрительно оставил, как неприкосновенный запас. С немцами мы уже ученые были. Да и случись война в те годы, нам просто неоткуда было бы брать средства. Пол-страны сначала в руинах лежало, потом сколько в восстановление вбухали. А ведь "западники" не ждали - давили нас изо всех сил. Вообщем, в конце пятьдесят второго нас троих - Артемьева, "Язона" и меня, вызвали в Москву, к Сталину. Причем, Стукаленко на миг задумался и нехотя продолжал: - Странный он был тогда в пятьдесят втором, этот "Язон". На священника здорово смахивал и... знаете, Роман Иванович, пахло от него по-другому, по-заграничному. Вообщем, лоск на нем какой-то был - то ли он и, правда, "голубых кровей" был, то ли... Черт его знает! Это теперь он "свой в доску", мне иной раз даже не верится, как вспомню его в прежний тот год. Да и появился он тут не сразу, а где-то в году шестьдесят третьем, как Артемьев Степан Макарович в отставку вышел. Он его и сменил на объекте...
Борис Ильич замолчал, потом попросил еще воды и, отдышавшись, передохнув, продолжил свое повествование.
– Так вот... Сталин приказал семеновское золото изъять, оно в отдельном месте хранилось, перевезти в Черный яр и оставить под охраной. Догадываетесь какой?
– спросил, прищурившись.
– Японский штамм, - внезапно севшим голосом, ответил
Стукаленко кивнул:
– Для него это золото олицетворяло Советский Союз. Как сейчас помню, он еще сказал тогда: "Нет хранилищ, которые нельзя было бы вскрыть. А этот штамм самый надежный сторож - его ни убить, ни подкупить нельзя. Кто к этому золоту руки грязные протянет, тот на пиру у чумы и окажется...". Хитрый был наш вождь и коварный, - закончил Стукаленко.
– Истинный восточный сатрап, - задумчиво проговорил Малышев. Спустя минуту, спросил: - Борис Ильич, почему вы решили рассказать об этом только теперь?
– Сдается мне, Роман Иванович, кто-то уже протянул руки к золоту. Да и спецслужбы каким-то боком прислонились. Вы бы встретились, не откладывая, с "Язоном".
Малышев поднялся и протянул руку бывшему чекисту:
– Спасибо, вам, большое, Борис Ильич!
– Он уже собрался произнести банальное в подобных случаях "поправляйтесь", когда вовремя спохватился и, чувствуя неловкость, сбивчиво пробормотал: - Надеюсь, мы еще увидимся. Может, у вас есть какие-нибудь просьбы личного характера?
Поймав ироничный, насмешливый взгляд Стукаленко, и вовсе растерялся.
– Прощайте, Роман Иванович, - тихо проговорил тот.
– А просьба у меня к вам будет одна.
– Слушаю.
– Найдите тех, кто убил Владимира Александровича и второго... Кажется, его фамилия Корнеев.
– Обещаю, - четко проговорил Малышев, в душе презирая себя за эту ложь. Ибо был уверен: людей, убивших Володю Стрельцова и Леню Корнеева, ликвидировали. Таких свидетелей в живых не оставляют.
Роман Иванович еще раз попрощался со Стукаленко и направился к выходу. Он уже открыл дверь, когда услышал за спиной голос Бориса Ильича:
– Или все-таки лгут смертникам на Руси?
Малышев резко дернулся и повернулся. На него в упор смотрели горящие лихорадочным блеском глаза. Но не смертника, а воина - одержимого, несмирившегося; на пороге вечности чуждого смирению, покорности и самое, наверное, страшное - раскаянию и покаянию. Ему не нужен был наркотик от боли, забота от персонала и участие от родственников. Уходя, и в последнюю, может быть, минуту, задержавшись, он хотел только одного: знать, что враг не уйдет от возмездия.
– Я найду тех, кто отдал приказ их убить, - твердо пообещал Малышев.
Стукаленко ничего не сказал в ответ, лишь закрыл глаза и улыбнулся. Улыбка была хитрой и коварной...
Глава пятая
Для него не существовало ни прошлого, ни будущего. Только настоящее. Настоящее по прозвищу "Лейтенант". Оно не являлось жизнью, где человек оказывается вовлечен в разные приятные и не слишком события, а обозначало всего лишь отрезок времени. Он никому был не нужен и ни в ком не нуждался сам. Он был ничей. Контуженный разум, иссеченная осколками, покрывшаяся шрамами плоть, объединившись, удавили в нем душу и выбросили ее вон, как ненужный, старый хлам. Он балансировал на обрубке-отрезке без явных и тайных усилий, ибо ему неведомы были страх и жалость, сомнения и любовь, ненависть и раскаяние.
У него было свое ремесло, но сам он давно перешагнул рубеж не только подмастерья, но и мастера. Он стал гением, способным превратить любой заказ в единственный и неповторимый шедевр. С той лишь разницей, что "шедевры" несли не созидательную силу, а разрушительную. Ему знакомы были муки творчества, доведение до совершенства, ночные бдения и опустошительное чувство финала по завершении заказа. Но все это относилось только к ремеслу, никоим образом не распространяясь на все остальное, что сопуствовало ему в настоящем.