Е.И.В. Красная Гвардия
Шрифт:
— Нет, не то. Так-так-так… А! Ты пойми, Александр Христофорович, что любое дело следует оценивать по способности выполнять изначально поставленную задачу. Пушки должны не только стрелять, но и попадать в цель, больницы — излечивать, а не только лечить, корабли — перевозить грузы, университеты — выучивать, не просто учить, и так далее. Все остальное лишь служит конечной цели. Армия создана для чего?
— Для войны, государь.
— В жопу такую армию, господин генерал-майор! Она нужна для победы, что бы ни утверждали отдельные умники.
— Интересная
— Эта мысль ещё и правильная. Поэтому ей должно быть подчинено и прочее, как то обучение солдат, новое оружие, экипировка. Можешь не верить, но ровные и ухоженные дорожки между казармами предназначены вовсе не для показа начальству, а для обеспечения скорейшего построения личного состава. Построились, получили приказ, и в бой!
— Не буду спорить, Ваше Императорское Величество.
Ещё бы он спорил, немец-перец-колбаса. Нутром, наверное, чувствует происхождение своего любимого единообразия от требуемой мной целесообразности. Давайте возьмём события столетней давности, нет, будем брать двести лет, так нагляднее.
Нет, ничего не буду объяснять! Просто хочу, чтобы подобрав в бою винтовку погибшего товарища, любой солдат мог стрелять из неё так же, как из своей. К чёрту индивидуальность в оружии — в эпоху массовых армий и сражений с десятками тысяч участников с каждой стороны, она наносит лишь вред. В пору, когда сходились дружины по паре сотен, ещё позволительно выпендриваться, но не сейчас. Взяв в руки ружьё, ты должен знать наверняка, что оно ничем не отличается от предыдущей и не нужно привыкать заново. Пусть секунды, но как же часто те секунды равняются жизни.
Я наконец-то отпустил воротник бенкендорфовой шинели и вернулся к действительности:
— Оставим философствование, Александр Христофорович, и посмотрим на ваших шпионов.
— Ваше Императорское Величество подразумевает посещение разведшколы или Трубецкого бастиона?
— Разведчиков покажешь чуть позже, сначала проведаем тюрьму.
— Там не мои шпионы, а английские.
— Уругвайских нет?
— Каких, простите?
— Нет, так нет. Веди, Вергилий!
По условному знаку Бенкендорфа появляются два гвардейца — вот только что не было никого, а через мгновение явились. Мистика… В руках у солдат фонари, в которых с огромным удивлением узнаю керосиновые «летучие мыши». Госбезопасность злоупотребляет служебным положением, используя секретные разработки графа Кулибина? Не паразиты ли, а?
Впрочем, секретность сохранится ровно до тех пор, как число изготовленных ламп на складах дойдёт до полумиллиона. Тогда выбросим их на рынок сразу — это позволит держать настолько низкую цену, что производство подделок в той же Англии заранее окажется невыгодным. А мы будем снимать сливки на продаже керосина и запасных стёкол. Дать орден Белякову за бакинскую нефть? Посмотрим, как добыча у братьев Вершинина и Кручинина пойдёт.
В бастионе сыро и холодно, но в самих камерах относительно сухо и тепло — не санатория, но жить можно. В задачу тюремщиков входит изоляция заключённых от внешнего мира, но никак не сведение в могилу в кратчайшие сроки. За некоторые преступления наказание просто обязано быть растянутым во времени. А работа на англичан — одно из них.
— Кто? — киваю на подскочившего с топчана арестанта с безумным взглядом. Остриженный наголо во избежание появления насекомых, черты лица искажены гримасой… нет, не узнать.
— Номер двенадцать дробь пятьдесят два, Ваше Императорское Величество, — не заглядывая в бумаги отвечает Бенкендорф.
Роюсь в памяти. Кто у нас под таким номером? Фамилий и имён заключённые не имеют — запрещено.
— Дай-ка сюда! — протягиваю руку.
— Вот, — соблюдая требования секретности, Александр Христофорович подаёт один листок из толстой папки. Правильно, о всех его операциях я знать могу, но о некоторых не хочу.
Так-так-так… палец ползёт вниз по нумерованному списку. Как умудрились разместить здесь почти полсотни душ? Ага, вот вижу пометки — и в других бастионах сидят. Нахожу нужную строчку — это старший из братьев Воронцовых? Не похож совершенно.
— Где второй?
— Помутился рассудком и переведён в карантинную камеру. Если выяснится, что не симулирует, поместим в обыкновенную лечебницу.
— Хорошо, Александр Христофорович, пусть будет так.
Рассматриваю Воронцова. Тот молчит, приученный за время заключения к бессмысленности и бесполезности любых разговоров. Вообще-то оба брата считаются погибшими при случившихся в их имении крестьянских волнениях, и знают об этом. Теоретически они давно уже покойники, но этот, судя по всему, вовсе не хочет переходить от теории к практике. Надеется когда-нибудь выйти отсюда и сплясать на моей могиле? Блаженны верующие.
Бывший дворянин, бывший офицер, бывший граф, бывший канцлер… Вряд ли такое сиятельное лицо опускалось до прямой кормёжки из английского корыта, тут всё проще и сложнее одновременно. Не имея ничего против меня лично, братья являлись убеждёнными англоманами, и действия их могли нанести России ущерб больший, чем высадка Нельсона под Петербургом. Не верю, что лондонские шашни сучки Жеребцовой прошли мимо внимания русского посла в Англии, каковым тогда являлся младший.
Могли или нанесли, тут разницы нет никакой — разрушение любого Карфагена начинается с уничтожения его защитников.
— Жалобы, просьбы? — наконец-то заговариваю с заключённым.
У того единственный вопрос:
— Почему, Ваше Императорское Величество?
Государственный ум виден сразу — сумел, подлец, в одно единственное слово вместить столько смыслов и оттенков, что иному дня не хватит их передать обычной речью. Тут и недоумение, и возмущение, и беспокойство дальнейшей судьбой… крик души недавнего любимца императора и баловня фортуны, в мгновение ока низвергнутого в Тартар мощным пинком, минуя ладью молчаливого Харона. Сам же всё понимает, недоумение наигранное, но, тем не менее, спрашивает. Или удивляется непонятному и непредсказуемому скачку моей политики? Будто она раньше была предсказуемее.