Ельцин
Шрифт:
Поверхностные параллели с большевизмом преувеличивают безжалостность и последовательность действий Ельцина за время его президентства. Чрезмерная жесткость реформ была далеко не единственной причиной связанных с ними страданий. Политика, затягивавшая необходимые перемены, недостаточно согласованная и радикальная, приносила столько же вреда, особенно в экономической сфере, хотя и не только в ней [864] . Как замечают Реддуэй и Глинский — и это полностью противоречит утверждению о мессианстве, — Ельцин и остальные лидеры корректировали свою экономическую и социальную политику с учетом обстановки и редко вели себя так, будто у них есть продуманный шаг за шагом план действий: «Основным мотивом их правления был политический прагматизм» [865] .
864
«Хотя многие осуждают „шоковую терапию“ в России, печальная правда состоит в том, что шок был слишком слабым, чтобы иметь терапевтический эффект, и реальные реформы оказались куда менее радикальными, чем в Центральной Европе». См.: Aslund А. Building Capitalism, XIII. Это оценка экономиста. Один политолог приходит к тем же выводам. Поскольку по показателям экономической свободы 60 % посткоммунистических стран превосходят Россию, «постепенничество, а отнюдь не шоковая терапия, является наиболее подходящей характеристикой российской экономической политики в постсоветский период». Fish M. S. Democracy Derailed in Russia: The Failure of Open Politics. Cambridge: Cambridge University Press, 2005.
865
Reddaway P., Glinski D. Tragedy of Russia’s Reforms. Р. 236.
Прагматизм в политике не породил ни чистого оппортунизма, ни непрерывного потока согласованных решений. В ельцинской России все смешалось. Путь реформ будет долгим — по извилистой дороге, против ветра. Политическая история реформ полна по-настоящему государственных решений, но в то же время в ней много упущенных возможностей и пагубного бездействия. Как станет ясно из последующих глав, когда запутавшаяся, сбитая с толку Россия двинулась вперед (а это, безусловно, произошло во время ельцинского правления), она двигалась порывами, а не в плавном ритме. Это объяснялось состоянием полной неопределенности, институционной и коалиционной политикой и тем, что Олег Попцов назвал «колебаниями общественной температуры». Это объяснялось и личностью нестандартного человека, оказавшегося у руля: «политической аритмии», по колоритному выражению Попцова, предстояло стать неотъемлемой частью ельцинского стиля управления страной [866] .
866
Попцов О. Тревожные сны царской свиты. М.: Совершенно секретно, 2000. С. 311.
Глава 10
Сопротивление
На «цивилизованный путь» радикальных реформ Ельцина направили его осознанные убеждения и интуитивные предчувствия, источником которых стало разочарование в коммунизме, переплетающееся со стремлением к лучшему будущему. Анализируя события тех лет в широкой перспективе, нельзя не задаться вопросом, почему все эти усилия привели к тому результату, к которому привели, и почему не удалось достичь большего и менее болезненно.
Посткоммунистическая социальная среда задавала рамки для управления государством. Наверху был властный лидер, обещавший фундаментальные перемены и освобожденный от ролей и правил, действовавших в ныне исчезнувшей советской цивилизации. В столь изменчивой обстановке «возможности для личного влияния — влияния интеллекта, эмоций, личности, агрессивности, умения выбирать момент, мастерства, связей и амбиций — были огромны» [867] . Ельцин обладал всеми этими качествами — от интеллекта и честолюбия до умения выбирать момент. Снизу был «изголодавшийся по спасению народ», который во времена тяжелых испытаний мог стать особенно восприимчив к харизматическому вдохновению и руководству [868] . Тревога, сопровождающая падение тирании, империи или неудачного социального проекта (а Советский Союз был и первое, и второе, и третье), должна была привлечь население к человеку, сохраняющему спокойствие, умеющему решительно действовать и настаивающему на том, что знает новый путь. После конвульсий 1985–1991 годов казалось, что Россия созрела для «чрезвычайной политики», в период которой граждане должны были умерить свои повседневные требования и начать мыслить в терминах общего блага [869] . Лучше всех воплощал это общее благо и подходил на роль спасителя именно Борис Ельцин.
867
Bunce V., Csanadi M. Uncertainty in the Transition: Post-Communism in Hungary // East European Politics and Society. № 7 (Spring 1993). Р. 269.
868
Schiffer I. Charisma: A Psychoanalytic Look at Mass Society. Toronto: University of Toronto Press, 1973. Р. 11. См. также: Bendix R. Max Weber: An Intellectual Portrait. Garden City: Doubleday, 1962. Р. 300, где упоминается об экстренных ситуациях, «вызывающих коллективное возбуждение, которым массы людей реагируют на некий необычный опыт и благодаря которому они подчиняются героическому лидеру».
869
Balcerowicz L. Understanding Postcommunist Transitions // Economic Reform and Democracy / Ed. L. Diamond, M. F. Plattner. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1995. Р. 96. Бальцерович, который ввел термин «чрезвычайная политика», был инициатором экономической шоковой терапии, проводившейся в посткоммунистической Польше с 1989 по 1991 год.
На начальных этапах проведения постсоветских реформ перед Ельциным и его коллегами открывались вдохновляющие перспективы. Егор Гайдар пишет, что они работали перед лицом неисчислимых рисков, но в то же время у них была свобода маневра, не часто выпадающая какому-либо правительству. КПСС, ее идеология и механизмы воздействия исчезли. Армия, КГБ, военно-промышленное и сельскохозяйственное лобби были парализованы, кое-кто из числа их руководителей пребывал в тюрьме за участие в августовском путче. Те россияне, кто сомневался в возможности использования западных моделей — а таких было немало, — проявляли сдержанность в своей критике происходящего. Они были «заинтересованы в том, чтобы самое неприятное было сделано чужими руками», и хотели впоследствии воспользоваться плодами трудов реформаторов [870] .
870
Гайдар Е. Дни поражений и побед. М.: ВАГРИУС, 1996. С. 170.
С самого начала стало понятно, что сценарий, в котором изменения постепенно наносятся на чистую доску, основан на преувеличении. Вера в него угасла еще в первый президентский срок Ельцина, даже в первые месяцы этого срока, когда сопротивление переменам и агентам перемен нарастало с каждым днем. Хотя по отдельности ни в одной из точек сопротивления оно не было непреодолимым, вся совокупность проблем толкала Россию если не к отказу от «большого скачка наружу», к цивилизованному миру, то по крайней мере на путь компромиссов. Сопротивление было двояким: внешним по отношению к Ельцину, то есть возникающим в среде, где ему приходилось действовать, и внутренним, продиктованным его собственными предпочтениями и представлениями о своей роли и положении России.
Внешние ограничения начались уже с того, что Ельцин был отнюдь не единственным победителем после падения коммунистического режима. Крах советского авторитаризма освободил и зарядил энергией людей, которые вместе с Ельциным выполняли всю черновую работу, а теперь претендовали на свою долю трофеев. Стандартных процедур оказалось недостаточно, поэтому лидер сталкивался с проблемами с привлечением институциональных ресурсов, необходимых для достижения его целей. Главный ресурс любого правителя — государство. Недисциплинированность и неуверенность, царившие в ельцинской России, вместе с последствиями деколонизации, деморализовывали и разъедали государство, превращая рутинные процедуры в суровое испытание. Удивительна ирония момента! Ельцину, как любому лидеру переходного периода из любой страны и эпохи, стало ясно, что «текучесть ситуации одновременно и укрепляет, и ослабляет людей», мешая удовлетворять ожидания, порожденные всколыхнувшейся средой [871] .
871
Bunce V., Csanadi M. Uncertainty in the Transition. Р. 270 (курсив добавлен). По этой причине другой специалист предсказывает, что, хотя харизматичные лидеры вполне могут возникнуть в посткоммунистических странах, их деятельность «будет иметь реальные, но ограниченные последствия — это значит, что они могут влиять на распределение власти на большей или меньшей области, но не могут действовать как катализатор нового образа жизни». См.: Jowitt K. New World Disorder: The Leninist Extinction. Berkeley: University of California Press, 1992. С. 266.
До водораздела 1991 года Ельцин на правах коммуниста-еретика, а потом мятежника обладал козырями, которых не было ни у кого из его соперников: к нему были обращены доверие и любовь обделенных властью. Впрочем, не нужно думать, что рядовые россияне поддерживали Ельцина единодушно и безоговорочно. В июле 1991 года наиболее известная советская социологическая организация ВЦИОМ (Всесоюзный центр изучения общественного мнения) Юрия Левады проанализировала отношение российского общества к Ельцину. Опрос показал, что доверие к нему было распределено неровно и для миллионов людей было небезусловным, но зависело от различных соображений. 29 % опрошенных выражали новому лидеру эмоциональную поддержку («Я полностью поддерживаю взгляды и позиции Ельцина»), 11 % одобряли его действия, «пока он остается лидером демократических сил» в стране. Эти основные 40 % электората трудно назвать большинством, и эта цифра примерно на 20 % ниже, чем результат, показанный на июньских президентских выборах. 11 % россиян оценили Ельцина весьма неблагоприятно (эти люди не поддерживали его или были готовы поддержать кого угодно, кроме него). Число тех, кто дал двойственные ответы, превосходило количество открытых противников Ельцина и было почти равно количеству его сторонников. Они либо были разочарованы бывшим кумиром (7 %), считая его не самым лучшим, но, возможно, «полезным для России» в будущем вариантом (16 %), либо поддерживали его «за неимением других достойных политических деятелей» (15 %). Ельцин поднялся к вершинам власти только благодаря поддержке граждан, которые подвергались давлению со всех сторон [872] .
872
Левада Ю. А. и др. Общественное мнение — 1999. М.: Всероссийский центр изучения общественного мнения, 2000. С. 100–101.
Более поздние исследования, проведенные тем же методом, показали тревожное снижение поддержки. К марту 1992 года, спустя всего два месяца после начала рыночных реформ в России, количество респондентов ВЦИОМ, полностью поддерживавших Ельцина, сократилось до 11 %, а его основной электорат — до 20 %, то есть по сравнению с июлем 1991 года этот показатель упал вдвое. Количество настроенных резко против возросло до 18 %, а количество людей, относящихся к нему двойственно, теперь составляло относительное большинство, равное 37 %. К январю 1993 года только 5 % россиян полностью поддерживали своего президента, 11 % поддерживали его с оговорками, 22 % было настроено резко против, а прямое большинство, 51 %, не заняло ясной позиции [873] .
873
Там же. Другие исследования, вопросы в которых формулировались проще, показали еще более резкое снижение популярности Ельцина. В сентябре 1991 года «полностью поддерживали» его 87 % россиян, а не поддерживали всего 4 %. К ноябрю 1991 года эти показатели изменились на 69 и 5 % соответственно, а в январе 1992 года составляли уже 43 и 19 %. В марте 1992 года — 28 и 24 %, а в июле 1992 года — 24 и 31 %. См.: Byzov L. Power and Society in Post-Coup Russia: Attempts at Coexistence // Demokratizatsiya/Democratization. № 1 (Spring 1993). Р. 87.
В политическом отношении наиболее шокирующим в шоковой терапии оказалось то, что она обнажила пределы национального консенсуса. Россияне объединились в мысли, что с экономикой и нестабильностью, как политической, так и конституционной, нужно что-то делать; в мнениях о том, что именно нужно делать, единства не наблюдалось. Пессимистические экономические прогнозы и падение авторитета Ельцина взбодрили тех игроков из числа элиты, кто имел принципиальные возражения против программы реформ, и тех, кто счел целесообразным занять наступательную позицию. Первые критические замечания прозвучали еще до того, как были отпущены цены, причем исходили они подчас от членов победившей президентской коалиции, а вовсе не от несмирившихся коммунистов. Во время поездки по городам Сибири в конце ноября 1991 года против опрометчивого введения рыночной экономики выступил вице-президент Александр Руцкой, полгода назад боровшийся за власть вместе с Ельциным. В интервью «Независимой газете» 18 декабря он заявил, что в правительстве собрались любители, «мальчики в розовых штанишках, красных рубашках и желтых ботинках», которые ведут Россию к катастрофе. Через несколько недель Руцкому вторил только что избранный председателем парламента Руслан Хасбулатов, и Верховный Совет стал принимать резолюции, направленные против правительства.
В феврале и марте 1992 года, когда вплотную приблизились сроки ранее запланированной второй волны либерализации цен, на этот раз в нефтедобывающей отрасли и энергетике, хозяйственники совместно с министерскими чиновниками развернули кампанию по ее срыву. Гайдар, которого Ельцин 2 марта повысил в должности до первого вице-премьера, был в замешательстве: «Нарастает мощное давление на президента. Лавина ходоков ежедневно сообщает ему, какую страшную авантюру, если не предательство, затеяли эти монетаристы» [874] . Мантра отказа от реформ была подхвачена участниками собравшегося в апреле Съезда народных депутатов, на котором обдумывалась целесообразность отправки в отставку четырех министров, отвечавших за экономику. Гайдар застал Ельцина врасплох, выступив 13 апреля перед депутатами с заявлением о том, что в случае принятия этого решения в отставку подаст весь кабинет. На следующий день Хасбулатов и парламентарии сменили тактику. В «Записках президента» Ельцин писал, что поведение Гайдара стало для него неприятным сюрпризом, но он высоко оценил театральные таланты своего ставленника: «Егор Тимурович интуитивно почувствовал природу съезда как большого политического спектакля, большого цирка, где только такими неожиданными и резкими выпадами можно добиться победы» [875] . Гайдар вспоминает, что Ельцин, официально все еще бывший премьер-министром, «недовольно, с сомнением покачал головой, но все же принял решение членов своего кабинета как данность». Попечитель Гайдара, Геннадий Бурбулис, которого Ельцин в апреле без объяснений освободил от обязанностей первого вице-премьера (он сохранил за собой пост госсекретаря), испытывал сомнения по поводу этой угрозы. Гайдар пишет: «Геннадий Эдуардович, к этому времени намного дольше меня работавший с Борисом Ельциным, лучше его знающий, хорошо понимал: хотя и в неявной форме, но ультиматум ведь обращен не только к Съезду, но и к президенту» [876] .
874
Гайдар Е. Дни поражений и побед. С. 168.
875
Ельцин Б. Записки президента. М.: Огонек, 1994. С. 256.
876
Гайдар Е. Дни поражений и побед. С. 176.