Ельцин
Шрифт:
Критики Ельцина на Западе, имя которым легион, строят свои обвинения на экономических и социоэкономических невзгодах, пережитых страной в то время. Одна из распространенных позиций заключается в объединении враждебности к любой радикальной реконструкции общества (достойной Эдмунда Берка) и левоцентристских политических ценностей. К примеру, историк Стивен Ф. Коэн пишет, что опыт Горбачева доказал, что советский коммунизм может быть реформирован и что постепенная адаптация унаследованной системы, проводимая в условиях государственного контроля и не нарушающая российских традиций, была бы предпочтительнее безрассудного прыжка в пропасть. Стремление перестроить Россию с нуля при подстрекательстве Америки привело к «демодернизации» великой промышленной державы: «Никогда еще… столь многие не падали так низко» [852] . Политолог Питер Реддуэй и его русский соавтор Дмитрий Глинский согласны с Коэном в негативной оценке перемен 1990-х годов (Россия «медленно погибала от осложнений шоковой терапии, а весь мир наблюдал за этим процессом»), но самую жестокую критику они направляют на «рыночно-большевистские» приемы, с помощью которых эти перемены осуществлялись. По их мнению, Ельцин и компания, стремясь к антимарксистским целям, действовали как настоящие революционеры-марксисты из прошлого, продемонстрировав «самоуверенную, почти мессианскую авангардную ментальность самопровозглашенной элиты, которая считает себя уполномоченной нести „прогресс“ и „развитие“… „отсталому“ большинству». Шокотерапия, в их интерпретации, была «революцией сверху», сравнимой со сталинской коллективизацией сельского хозяйства [853] . Взгляды авторов совершенно ясны уже из названий их книг: книга Коэна называется «Провалившийся
852
Cohen S. F. Failed Crusade: America and the Tragedy of Post-Communist Russia. N. Y.: Norton, 2000. Р. 41, 49, 58. См. также: Cohen S. F. Russian Studies Without Russia // Post-Soviet Affairs. № 15 (January — March 1999). Р. 37–55.
853
Reddaway P., Glinski D. Tragedy of Russia’s Reforms. Р. 306, 629, 627. Реже Ельцина обвиняли в противоположном — в бесконечной гибкости и беспринципности, но пользы в этих упреках было ничуть не больше. «Подобно многим успешным политикам, — пишет Майкл Спектер, руководитель московского бюро New York Times в 1990-х годах, — он поддается смене настроений, меняется со временами года, со страной, в которой находится, с фазами Луны. Такая тактика работает в России, которая так и не смогла решить, относится ли она к Европе или к Азии». См.: Specter M. My Boris // New York Times Magazine. 1998. July 26. Другой аналитик, который несколько раз встречался с Ельциным в обществе Ричарда Никсона, называет его самовлюбленным и «не имеющим никаких значимых целей, кроме собственного политического капитала». См.: Simes D. K. After the Collapse: Russia Seeks Its Place as a Great Power. N. Y.: Simon and Schuster, 1999. Р. 137.
Перемены, инициированные Ельциным в 1991–1992 годах, заслуживают более тонкого анализа. Для этого нужно посмотреть на те же процессы под другим углом зрения.
Во-первых, необходимо принять во внимание обстоятельства, в которых начались реформы. Спад 1990-х годов не мог не быть тяжелым, но он был не настолько тяжелым, как это часто представляют, и официальные правительственные данные, характеризующие этот период, исключают нелегальный и неофициальный сектор. Рецессия происходила на всем посткоммунистическом пространстве Восточной Европы и Евразии. Распад Советского Союза сеял хаос в снабжении и торговых потоках между государствами — членами СНГ — в этом отношении они находились в худшем положении, чем их соседи к западу. По падению объема производства положение России было не столь плачевным, как в среднем по СНГ, страна не осталась предоставленной самой себе [854] . Это произошло, несмотря на все трудности, связанные с водоворотом реформ. В России располагалось около 90 % предприятий военно-промышленного колосса Советского Союза, потребность в продукции которых после окончания холодной войны резко упала. России было бы проще, если бы она не приняла на себя весь государственный долг СССР, большая часть которого была создана усилиями Горбачева, и если бы денежная эмиссия контролировалась с самого начала, а не с 1993–1994 годов, когда бывшие республики наконец-то отказались от рубля. Россия оказалась бы в несравнимо более выгодном положении, если бы мировые цены на нефть, самый ценный российский природный ресурс, не держались на уровне ниже 20 долларов за баррель на протяжении практически всего постсоветского десятилетия. Нефтедоллары, хлынувшие на производителей в 2000-х, могли бы не допустить такого падения ВВП и помочь ельцинскому правительству избежать дефицита бюджета [855] .
854
Главные признаки перечислены в: Aslund А. Building Capitalism; Shleifer А. Normal Country; Leeson P. T., Trumbull W. N. Comparing Apples: Normalcy, Russia, and the Remaining Post-Socialist World // Post-Soviet Affairs. № 22 (July-September 2006). Р. 225–248.
855
Военно-промышленный компекс, вопросы с валютой и ценами на нефть большей частью не контролировались Москвой; не так обстояли дела с долгами Советского Союза Лондонскому и Парижскому клубам. Москва приняла эти обязательства на 100 млрд долларов в обмен на признание России законной правопреемницей СССР. В ельцинские годы долг пришлось дважды реструктурировать — в 1996 и 1999 годах; окончательно выплачен он был в 2006 году.
Кроме того, следует рассматривать ельцинскую революцию с исторической точки зрения. Проблемы, которые подтолкнули Ельцина к штурму коммунизма, не были высосаны из пальца: они были заложены еще Лениным и Сталиным и накапливались в течение десятилетий. Загнивание системы, выражавшееся в экономическом спаде, социальном расслоении и росте отчуждения, началось задолго до того, как Ельцин в 1985 году перебрался из Свердловска в Москву. Как только эти проблемы стали явными, значительные группы элиты и общество в целом начали испытывать нетерпение и раздражение оттого, что им предлагалось обходиться полумерами. Те, кто оптимистично полагает, что советский режим можно было реформировать, не принимают во внимание это нетерпение, а также бесконтрольные перемены и неуправляемые мини-реформы, за годы перестройки превратившие повседневную жизнь большинства россиян в бедлам. Реформирование системы изнутри, как и предлагал Горбачев, казалось достойным выбором, но попытка найти окончательный выход для многих выглядела более привлекательной возможностью [856] .
856
Об этом ясно говорится в статье: Fish M. S. Russian Studies Without Studying // Post-Soviet Affairs. № 17 (Oktober — December 2001). Р. 332–274, которая была написана в ответ на статью: Cohen S. F. Russian Studies Without Russia. В более общих чертах см. также: Solnick S. L. Stealing the State: Control and Collapse in Soviet Institutions. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1998.
Экономическая либерализация в сочетании с политической автократией и мощным государством, а не с расплывчатым горбачевским гуманизмом проводилась в коммунистическом Китае после смерти председателя Мао Цзэдуна в 1976 году. Возможно, по этому пути мог бы пойти и Советский Союз, хотя он был более промышленно развитой страной, не отличался свойственной Китаю этнической однородностью и не имел такого количества сельской рабочей силы. Окно возможностей применения китайской модели в СССР открылось, когда в Кремль пришел бывший председатель КГБ Юрий Андропов, взявшийся наводить в стране порядок. Но Андропов пробыл у власти слишком недолго и не был последователен в проведении собственной политики. В 1991 году, после пяти лет политической нестабильности, атомизации политического класса и подрыва государства, этого шанса уже давно не было [857] . Снятие контроля над ценами было абсолютно необходимо для высвобождения рыночных сил. Один из помощников Горбачева вспоминает, что, когда Ельцин решил отпустить цены, Президент СССР, на протяжении нескольких лет отказывавшийся «пить чашу сию», явно испытал удовлетворение оттого, что «ответственность за осуществление чреватой серьезными социальными потрясениями реформы Ельцин готов был взять на себя, избавив от этого» его самого [858] . Альтернативой могло стать восстановление централизации и бюрократизации экономики с возможностью впоследствии провести реформы в духе Дэн Сяопина. Но организационная неразбериха, отсутствие законодательной основы и национальные конфликты делали этот курс невозможным без кровопролития, которое могло бы оказаться еще более серьезным, чем резня 1989 года на пекинской площади Тяньаньмэнь [859] . Единственным вариантом, который никем не рассматривался, было полное бездействие.
857
См.: Tompson W. Was Gaidar Really Necessary? Russian «Shock Therapy» Reconsidered // Problems of Post-Communism. № 49 (July-August 2002). Р. 1–10.
858
Грачев А. Дальше без меня: уход президента. М.: Прогресс, 1994. С. 82.
859
Горбачев прибыл в Пекин с государственным визитом 15 мая 1989 года, именно в тот момент, когда начались студенческие выступления на площади Тяньаньмэнь. Демонстранты восхищались действиями Горбачева и постарались приурочить свою акцию к его приезду, считая, что в этом случае полиция проявит сдержанность. Студенты держали восхвалявшие Горбачева плакаты, которые он, возможно, видел из окна машины. После его отъезда 20 мая правительство объявило военное положение, а 3–4 июня жестоко разогнало демонстрантов.
Оценка действий Ельцина как демодернизации или трагедии с начала и до конца усиливает накал страстей, но ясности не добавляет. В 1992 или 1995 году не было никаких статистических свидетельств в пользу шокотерапии. Когда в 1999 году Ельцин объявил о своем уходе в отставку, в колыбели государственного социализма уже появилось дитя рыночной экономики. Государство передало в частные руки 60–70 % материальных и финансовых активов — от газетных киосков до угольных шахт и алюминиевых заводов. Большинство товаров и услуг продавалось по ценам, определяемым частными фирмами, ориентирующимися на собственную прибыль. Приватизация Анатолия Чубайса не имела прецедента в России, где история и культура были неразрывно связаны с государственной властью, и представляла собой самое значительное отчуждение государственной собственности в мировой истории. К 1996 году инфляция снизилась до двузначных чисел, в 1998 году, во время финансового кризиса, снова подскочила, в 1999 году опять снизилась, и впоследствии ее показатели оставались двузначными. К 1999 году в России имелась фондовая биржа (она создалась в Москве в 1994 году), десятки товарно-сырьевых бирж, сотни частных банков и огромное множество бизнес-школ. В политическом смысле важнее всего было восстановление экономического роста, который с того времени не прекращался. По продолжительности экономического спада после коммунизма Россия превзошла нормы по СНГ, но масштабы этого спада оказались меньше, чем в среднем по СНГ. При более умелом руководстве и более мудрой государственной политике экономика могла бы достичь дна несколькими годами раньше (в двенадцати государствах СНГ минимум экономического производства в среднем пришелся на 1996 год, тогда как в России это произошло в 1998 году), и соответственно на несколько лет раньше началось бы развитие экономики, а следовательно, и повышение уровня жизни.
Посткоммунистические реформы Ельцина вышли за границы экономики. Ослабив контроль государства над производством и распределением, Ельцин порвал с прежней догмой и вызвал к жизни новые социальные категории, которые не всегда пользовались любовью граждан: состоятельный средний класс, люди со средствами (народ прозвал их «новыми русскими») и сверхбогатые выскочки, «олигархи». В повседневной жизни, несмотря на все проблемы, Россия за полгода покончила с искусственным дефицитом и страшными очередями, в которых в 1990 году средний советский взрослый проводил ежедневно не менее часа, дожидаясь возможности купить колбасу, водку или спички. Если в 1990 году собственниками жилья были лишь 33 % населения, то к 2000 году этот показатель вырос до 60 %. Повысив автономию граждан, открыв для них новые ресурсы, позволяющие влиять на общественную жизнь, создав условия для развития новых интересов, реформы сформировали в стране политическое пространство [860] . Радикальные перемены, экономические и неэкономические, оказали существенное влияние и на ситуацию в мире. У России, как заявлял Ельцин со всех трибун, больше нет оснований противопоставлять себя США или Западному альянсу.
860
Отличное толкование этих понятий: McMann K. M. Economic Autonomy and Democracy: Hybrid Regimes in Russia and Kyrgyzstan. Cambridge: Cambridge University Press, 2006.
Все эти факты полностью опровергают наличие глубинного сходства между ельцинизмом и большевизмом. Ленин и революционеры 1917 года были жестокими утопистами, преисполненными безрассудной решительности построить дивный новый мир на основе универсальных концепций, враждебных концепциям капиталистических демократий. На советской территории они были монополистами, централизаторами и разрушителями правящего класса царистской эры, вместе с которым они уничтожили и другие социальные группы, например кулаков, которых они сочли не вписывающимися в новый порядок. Они подорвали равновесие и на международной сцене. В целом можно сказать, что большевики намеревались совершить «большой скачок вперед», проложив путь, по которому последуют другие. Ельцин же совершил «большой скачок наружу». Его революция, основанная на демонополизации, была направлена на то, чтобы сделать Россию похожей на другие европейские страны, дав ей азы рыночной экономики и демократии в том виде, в каком он их понимал. России, по мнению Ельцина, нужно было «в очередной раз догонять, напрягаться, делать сверхусилие, чтобы… стать как все» [861] . Ельцин разделил власть и не мешал представителям прежнего режима возвращаться в политику (как это сделали Егор Лигачев и Николай Рыжков, избранные в парламент в 1993 и 1995 годах соответственно) или заниматься бизнесом. Во внешней политике он был сторонником присоединения к международным организациям и, реалистично смотря на положение дел, соглашался на условия, выдвигаемые более сильными государствами [862] .
861
Ельцин Б. Записки президента. С. 265 (курсив добавлен).
862
По этому общему положению см.: Hanson S. The Dilemmas of Russia’s Anti-Revolutionary Revolution // Current History. № 100 (October 2001). Р. 330–335; Malia М. / in Desai, Conversations on Russia. Р. 344–346.
В политике Ельцин после 1991 года не раз нарушал демократические принципы. В 1993 году он использовал военную силу для подавления своих противников из Съезда народных депутатов, а в 1994 году — против чеченских сепаратистов. Однако, как мы увидим, в обоих случаях у Ельцина были смягчающие обстоятельства. Выдающийся специалист по внешней политике и законодатель Виктор Шейнис, который не раз расходился с Ельциным в точках зрения, в своих мемуарах подводит баланс, описывая, в чем тот был прав:
«Сегодня, когда политическая карьера Бориса Ельцина завершилась и когда самые суровые обвинения в его адрес произнесены, я хотел бы подчеркнуть нечто противоположное: бесспорно присущий ему авторитарный стиль поведения и управления имел пределы. И ограничен он был признанием некоторых (далеко не всех, но очень важных) демократических ценностей, которые он не мог впитать с младых ногтей, но которым, раз приобщившись к ним, оставался привержен. В их ряду — право людей иметь и выражать собственное мнение, свобода печати, в том числе свобода критики власти, свобода передвижения граждан. В запретной для него зоне оставались ограничение политического плюрализма и прямое подавление оппозиции (если только она сама не переходила к насильственным действиям). Нельзя не оценить и еще одно примечательное обстоятельство. На первых этапах своего начавшегося в 1990 г. восхождения к власти Ельцин проявил исключительное для людей его возраста и круга качество — способность к обучению, к интеллектуальному росту» [863] .
863
Шейнис В. Взлет и падение парламента: переломные годы в российской политике, 1985–1993. М.: Московский Центр Карнеги, Фонд ИНДЕМ, 2005. С. 670.
Став президентом, Ельцин преимущественно стремился к мирному достижению своих целей. В отличие от большевиков, он не расстреливал своих противников и не отправлял их за решетку. Он передал власть и финансы регионам, расширил свободу прессы и завоевал поддержку масс на выборах. Впервые в современной истории ельцинская Россия стала страной без политической цензуры, без политических изгнанников и без политзаключенных (в 1994 году последний лагерь «Пермь-36», закрытый Горбачевым в 1987 году, был превращен в музей). И Петр I, и коммунисты 1917 года проводили в России культурную революцию. Петр приказал своим подданным сбрить бороды, забыть о традиционной одежде и причащаться раз в год. Ленин и Сталин ввели атеизм, жесткую производственную дисциплину, требовали безграничного почтения к собственной партии; требования эти подкреплялись террором и постоянным промыванием мозгов. Ельцин не испытывал желания вмешиваться в вопросы поведения и морали и двигался курсом, взятым при перестройке, обходясь без государственного контроля над личностью.