Ельцын в Аду
Шрифт:
а) в связи с предвоенным временем, б) в связи с переходом к демократии эта чистка захватывает а) виновных, б) подозрительных, с) потенциально подозрительных... Без меня здесь не могли обойтись. Одних обезвреживают так-то, других по-другому, третьих по-третьему... Ради бога не думай, что здесь скрыто тебя упрекаю. Даже в размышлениях с самим собой я настолько вырос из детских пеленок, что понимаю, что большие планы, большие идеи и большие интересы перекрывают все. И было бы мелочным ставить вопрос о собственной персоне наряду с всемирно-историческими задачами, лежащими прежде всего на твоих плечах.
Я не христианин. Но у меня есть свои странности – я считаю, что несу расплату за те годы, когда я действительно вел борьбу... больше всего меня угнетает такой факт. Летом 1928 года, когда я был у тебя, ты мне говорил: знаешь, почему я с тобой дружу? Ты ведь не способен на интригу? Я говорю – да. А в это время я бегал к Каменеву. Этот факт у меня в голове, как первородный грех иудея. Боже мой, какой я был мальчишка и дурак, а теперь плачу за это своей честью и всей жизнью. За это прости меня, Коба. Я пишу и плачу, мне уже ничего не нужно...»
– Ха-ха!
– зашипел объект бухаринской любви.
– Запись твоего разговора с Каменевым я получил тотчас. И чтобы тебя, дурака и предателя, помучить, спрашивал: «Ты ведь не способен на интригу?» Я дал команду ГПУ передать содержание этой беседы Троцкому, рассчитывая, что он тебя ненавидит и не пожалеет – немедленно опубликует запись. И точно: оказавшись за границей, «иудушка» обнародовал разговор, дал мне в руки бомбу – доказательство сговора правых с прежней оппозицией. А как нагло ты со мной в начале 30-х разговаривал!
... Осенью 1932 года на квартире у Горького на встрече писателей с руководителями партии мастера пера попросили Вождя рассказать что-то о Ленине. Подвыпивший Бухарин, который сидел рядом с Кобой, взял его за нос и предложил:
– «Ну, соври им что-нибудь про Ленина».
Сталин был оскорблен. Горький, как хозяин, растерялся. Коба дал отпор:
– «Ты, Николай, лучше расскажи Алексею Максимовичу, что ты на меня наговорил, будто я хотел отравить Ленина».
Бухарин ответил:
– «Ну, ты же сам рассказывал, что Ленин просил у тебя яд, когда ему стало совсем плохо, и он считал, что бесцельно существование, при котором он точно заключен в склеротической камере для смертников – ни говорить, ни писать, ни действовать не может. Что тебе тогда сказал Ленин, повтори то, что ты говорил на Политбюро».
Сталин неохотно, но с достоинством произнес, отвалясь на спинку стула и расстегнув свой серый френч:
«Ильич понимал, что он умирает, и он действительно сказал мне – я не знаю, в шутку или серьезно, но я вам рассказал как серьезную просьбу, - чтобы я принес ему яд, потому что с этой просьбой он не может обратиться ни к Наде, ни к Марусе, то есть Марии Ильиничне. «Вы самый жестокий член партии», - эти слова Вождь произнес даже с оттенком некоторой гордости.
А как я за твои выходки, «бухкашка», над тобой издевался, играл, будто кошка с мышкой! «Остроумно и весело шутил»!
... 7 ноября 1936 года на Красную площадь, чтобы отметить 19-ю годовщину Октября, супруги Бухарины прошли по пропуску «Известий» на соседние с Мавзолеем трибуны. Сталин заметил их. Неожиданно Ларина, молодая жена Николая Ивановича, увидела, что через густую толпу людей к ним протискивается часовой. Она подумала, что им предложат немедленно покинуть Красную площадь. Но молодой красноармеец отдал честь и сказал: «Товарищ Бухарин, товарищ Сталин просил передать Вам, что Вы не на месте стоите, и просит Вас подняться на Мавзолей».
Николай Иванович обрадовался: неужто опала миновала? Но уже через несколько дней после праздника его ожидали еще более тяжкие испытания. Его не вызывали на Лубянку, но прямо в Кремле в одном из помещений «любимцу партии» (по определению Ленина) начали устраивать очные ставки и с арестованными ранее бывшими троцкистами, и с молодыми учеными и политиками из так называемой школы Бухарина. Г. Сокольников, К. Радек, Л. Серебряков и другие – все говорили о своих «преступных связях» с Бухариным, о существовании подпольного контрреволюционного и террористического центра, во главе которого стоит Николай Иванович. Ефим Цетлин, любимый ученик, в присутствии следователя рассказал, что Бухарин лично дал ему свой револьвер и поставил на углу улицы, по которой должен был проехать Сталин. Вождь избрал в этот день другой маршрут, поэтому покушение не состоялось.
Придя домой после этой очной ставки, Бухарин достал свой револьвер. На золотой пластинке, прикрепленной к рукоятке, было выгравировано: «Вождю пролетарской революции Н.И. Бухарину от Клима Ворошилова». Николай Иванович решил, что ему ничего не остается, как покончить с собой, попрощался с женой и, запершись в кабинете, долго держал оружие в руке, но так и не смог выстрелить в себя. Позднее это повторялось несколько раз. Иногда при жене Бухарин держал револьвер в руке, подбрасывал его немного вверх, а потом прятал в стол. Часто такие вспышки отчаяния кончались истерикой, после которой он долго и трудно приходил в себя.
– Не понял ты, дурак, моего намека!
– презрительно бросил ему Сталин.
– Не будь ты трусом, легко бы отделался, пустив себе пулю, как Серго!
Бухарин уже не выполнял никаких дел по газете «Известия», хотя и считался по-прежнему ее главным редактором. Он находил в себе силы писать статьи, но только на антифашистские темы. Однако все эти материалы оставались у него в ящиках письменного стола.
В самом конце ноября 1936 года к нему пришла группа незнакомых ему людей из хозяйственного управления Кремля. Он решил, что состоится обыск, которые в кремлевских квартирах не являлись в те месяцы редкостью. Но дело обстояло хуже: ему предъявили предписание о выселении. Он растерялся и не знал, что делать. Особенно его беспокоила судьба огромной библиотеки и архива. Как и куда их перевозить? Неожиданно раздался телефонный звонок по внутреннему кремлевскому телефону - «вертушке». Звонил Сталин. «Ну, как у тебя дела, Николай?» - как ни в чем не бывало спросил Коба. «Бухкашка» не знал, что ответить, потом промямлил, что к нему пришли с предписанием о выселении. Вождь громко посоветовал: «Да гони ты их всех к черту». Непрошенные гости, конечно же, немедленно удалились...
На душу несчастного «любимца партии» было жалко смотреть. Однако, бессильный устоять против воли Хозяина, он продолжал пытать себя и других:
– «... Господи, если бы был такой инструмент, чтобы ты видел всю мою расклеванную и истерзанную душу! Если бы ты видел, как я к тебе привязан... Ну, да все это психология, прости. Теперь нет ангела, который отвел бы меч Авраамов, и роковые судьбы осуществятся. Позволь мне, наконец, перейти к последним моим небольшим просьбам:
а) мне легче тысячу раз умереть, чем пережить предстоящий процесс: я просто не знаю, как я совладаю с собой... я бы, позабыв стыд и гордость, на коленях умолял бы тебя, чтоб этого не было, но это, вероятно, уже невозможно... я бы просил тебя дать возможность умереть до суда, хотя знаю, как ты сурово сморишь на эти вопросы;