Елизавета I
Шрифт:
Он был похож на затравленного, злобно рычащего дикого зверя. Он не боялся погибнуть в бою, но без обиняков заявил своей жене, что скорее убьёт и её, и себя, чем попадёт в руки лорда Джеймса и его сторонников. Её брат был во Франции; как всегда в таких случаях, он предпочёл, чтобы вместо него сражались другие. В том случае, если восставшие победят, он вернётся в Шотландию и торжественно заявит, что не виновен в произошедшем кровопролитии. Вся ответственность за произошедшее лежала на нём, он был организатором этого мятежа, теми головорезами, которых Мария видела у подножия холма, руководил его интеллект. И он обещал, что ей не причинят вреда. Возможно, он даже намеревался сдержать это обещание. В этом была её единственная надежда; она так плохо себя чувствовала, что едва держалась в седле. Если они вступят в бой, она погибнет — и она, и Босуэлл, и ребёнок, которого она носит, — и их гибель будет напрасной, их не объединяет ничто, даже воспоминания о взаимной любви. И вдруг Марии Стюарт расхотелось умирать. Она устала от крови, боли и смерти, а ведь ей всего лишь двадцать пять лет.
Она обернулась к одному из стоявших вокруг неё горцев и послала его за Босуэллом. Он явился не сразу, хмурый и вспотевший в тяжёлых доспехах.
— Они зашли нам в тыл, — бросил он. — Все эти переговоры были всего лишь хитростью, чтобы выиграть время для усиления своих позиций. Я же тебе говорил, что этого французишку нужно послать куда подальше!
— Мы не сможем победить, — медленно проговорила Мария Стюарт. — Солдаты дезертируют; наше войско становится всё меньше с каждым часом.
Босуэлл с ругательствами потащил меч из ножен, но она вдруг дотронулась до его руки.
— Если они дадут тебе охранную грамоту, ты откажешься от этой битвы?
— Что? — Прищурив от солнца глаза, он пристально вгляделся в неё. — Не говори вздор; им нужна моя голова, но чтобы её получить, им придётся сначала пробиться сюда. Я убью этого пса Мортона, даже если это будет последний удар, который мне удастся нанести на этом свете!
— Если они тебя отпустят, — настаивала она дрожащим голосом, — я капитулирую. Им нужна прежде всего я. Дю Крок говорит, что мне не причинят вреда. Заклинаю тебя, умоляю, послушайся меня.
— Слушаться тебя?! — Он горько рассмеялся. — Я вас долго слушался, ваше величество, и смотрите, к чему это привело!
— Я не хочу, чтобы это привело к твоей смерти. Можешь винить во всём меня, если хочешь; видит Бог, я сама считаю себя виновной, но то, что свершилось, уже нельзя изменить. Когда-то, до всего этого, мы были друзьями; когда-то я тебя по-настоящему полюбила, и я ношу твоего ребёнка. Ради этого ребёнка я прошу тебя: беги!
Он взглянул на неё и на мгновение взял под локоть — не в злобе, а для того, чтобы она могла на него опереться. Он не верил, что она говорит правду: она готова капитулировать, если его отпустят. Даже в такую минуту этот до безумия гордый человек радовался тому, что, несмотря на всё, ему удалось се покорить, что она беспокоится о нём... Женщины всегда беспокоились о нём, как бы он с ними ни обращался. Все женщины, кроме королевы, связь с которой привела его к катастрофе, ибо когда дело дошло до испытания власти и силы, её титул оказался не более чем пустым звуком по сравнению с воинами и деньгами её брата и знати.
— Позволь мне послать к ним парламентёра, — повторила она. — И если они гарантируют тебе жизнь, мы сложим оружие.
— Откуда ты знаешь, что тебе ничего не грозит? — внезапно спросил Босуэлл и, устыдившись своей радости, отвернулся в сторону.
— Они уже поручились за это своим словом. Джеймс не сможет его публично нарушить. Мне не причинят вреда.
День клонился к вечеру, когда мятежные лорды дали требуемые гарантии. Как сказал лорд Линдсей, после того, как королева окажется у них в руках, Босуэлла они всегда успеют поймать.
Солнце садилось, когда Мария Стюарт распрощалась с мужем; её лицо, залитое красными лучах заходящего солнца, было бледным как мел, а он застыл перед ней в неловкой позе; больше всего ему хотелось поскорее уйти, но его терзали чувства стыда, гнева и сожаления. По-своему он её любил — то была любовь, лишённая милосердия, большую роль в ней играли честолюбие и похоть. Он попытался выразить всё это, сказав, что хотел бы, чтобы всё было по-другому, и что он надеется: она простила ему то, что произошло в Данбаре.
— Я хотел на тебе жениться, — пробормотал он, — и мне казалось, что если мы промедлим, тебя могут от этого отговорить. То, что я сделал, казалось мне единственным способом заставить тебя принять нужное решение. У нас в приграничье так поступают испокон веков.
— Неправильно поступают, но я верю, что ты думал, будто делаешь то, что нужно, — устало проговорила она. — Нам сейчас ничего не осталось, кроме как простить друг друга. Я прощаю тебя от всего сердца.
— Мы ещё можем биться, — сказал он, но её уже было не обмануть. Он хотел бежать, а Мария, узнав, что он готов бросить её на произвол судьбы, желала лишь одного — освободиться от него, пусть даже для этого нужно отдаться в руки Джеймса. Было трудно представить человека, настолько лишённого всех надежд и последних остатков мужества.
— Прощай, — отрывисто произнёс он. — Я вернусь. Клянусь помочь тебе, если ты будешь нуждаться в помощи.
На глазах у неё он сел в седло и, пришпорив коня, поскакал вниз по склону холма, а она медленно поехала вперёд, к шеренгам мятежников.
Елизавета так редко присутствовала на заседаниях своего совета, что когда Сесил известил других его членов о том, что нужно подождать королеву, они поняли: это заседание будет не из лёгких. Сейчас все они стояли у своих мест вокруг длинного стола из полированного дерева, у торца которого находилось кресло под балдахином; здесь были герцог Норфолкский, лорды Лестер, Хандсон, Сассекс, Бедфорд, сэр Николас Трокмортон и сэр Вильям Сесил; перед Сесилом на столе лежала выровненная с его обычной аккуратностью кипа документов, занимавшая всю его ширину, а перед каждым членом совета — стопка чистого пергамента, подставка со свежеочиненными гусиными перьями, чернильница и песочница. Вести протокол заседания и записывать данные королевой указания было обязанностью Сесила. Он надеялся, что Елизавета, как обычно, поручит ведение заседания ему; Сесил рассчитывал, что в этом случае ему, возможно, удастся изменить мнение королевы по вопросу о судьбе Марии Стюарт, королевы шотландской, которая в настоящее время была пленницей своего брата, державшего её в замке Лохлевен. Охраняли её люди из клана Дуглас — её смертельные враги, и все считали, что ей посчастливилось, если она сумела уцелеть после того, как её с позором провезли по улицам Эдинбурга после капитуляции на Карберрийском холме: толпы людей требовали её крови и осадили дом, куда её поместили лорды, вопя, что её нужно сжечь живьём как ведьму и шлюху...
Когда Елизавета узнала о том, как жестоко и недостойно обращались с её сестрой-королевой те, кто обещали обойтись с ней гуманно и почтительно, она была вне себя от ярости. До сих пор Муррею и остальным мешало умертвить свою пленницу лишь одно — английская королева упрямо настаивала на том, что Мария Стюарт неприкосновенна в силу своего королевского сана. Заседание совета, на котором её ожидали, было созвано, дабы объяснить ей ошибочность такого поведения.
— Дорогу её королевскому величеству! Её королевское величество направляется в совет!
До членов совета донёсся голос церемониймейстера; все повернулись к двери, которая наконец открылась, и в комнату быстрым шагом вошла Елизавета. Все присутствующие склонились в низком поклоне. Королева была одета в платье из жёсткого кремового атласа, обшитое по подолу юбки золотой парчой; мягкий цвет этой сверкающей ткани оттенял её волосы, а в тон ему была подобрана жёлтая шапочка, края которой были украшены жемчугом и топазами.
— Приветствую вас, милорды, — резко бросила она, и у Сесила упало сердце. Он знал этот отрывистый, деловой тон и настроение, о котором он свидетельствовал.