Ещё один плод познания. Часть 2
Шрифт:
Мишеля, лежавшего на диване, почти знобило тогда, как знобило его, маленького, под одеялом, в ТО страшное утро. Он почти ощущал плотью эти морозившие, охватывающие сознание мысленные ниточки... И ведь это ещё не всё, дело не только в левше-защитнике... "мне ведь случалось и выигрывать у него... я сыграл не лучшим образом... а почему?.." Он знал - почему. Он дня за два до этих отборочных окончательно расстался с подружкой, Виолеттой, с которой встречался четыре месяца. Их отношения уже катились к концу, они взаимно охладели друг к другу, как бывает часто у молодёжи, и он не то чтобы очень сильно переживал, но они поругались никчёмно, вздорно, с обеих сторон прозвучало много обидного... осадок этой крайне неприятной перепалки долго не мог раствориться в душе, и настроение у Рамбо тогда - в том числе и во время игр, - было скверное. "А если бы не эта ссора? Кто знает... может, мне удалось бы выиграть..." Что же - значит, и Виолетта "спасала" Жюля?.. Тоже, кстати, не зная его, поскольку она училась в другой школе...
Ему
А что же всё-таки зависит от наших намерений, в чьей же всё это власти? Неужели только случайность, одна случайность?..
В этот вечер он по-настоящему осознал ещё и причину того, что не особенно долюбливает то "полупрозвище" - хотя и совсем не обидное, даже напротив, - на которое его, по близкому созвучию, обрекала фамилия. В блистательном американском кинобестселлере о Рэмбо его поражало и пугало это "попадание в переплёт" ни за что ни про что - опять-таки вроде бы "по случайному стечению обстоятельств"... Пугало даже больше участи Эдмона Дантеса - у того были, по крайней мере, завистники, это не "случай"!.. И не хотелось ему быть идентифицируемым с этим "крутым из крутых", но злосчастным героем вьетнамской войны... Много позже, став совсем взрослым, он и усики эти чёрные стал носить отчасти чтобы несколько отдалиться от кинообраза...
В тот вечер, уже на ночь глядя, он поделился своими размышлениями с отцом. Тот очень внимательно выслушал, прошёлся несколько раз по комнате и сказал: "Видишь ли, Мишель, мне... нам всем - тоже случалось ощутить, сколь страшно предположение, что над всем происходящим властвует безликий случай. Спасти от этой мысли может только надежда на Бога, на то, что Он в силах держать в руках эти бесчисленные нити и направлять то, что ты называешь "снарядами", по некоему... если не всегда желанному нам самим, то всё же хотя бы не случайному "вектору". И, скажем так, придавать значимость нашим намерениям, претворять их во что-то... И "настраивать" человека так, чтобы он, если колебаться нельзя, - не колебался. Другое дело - безупречно ли, без ошибок ли даже Он управляет всем этим... Не знаю, Мишель, и соглашусь, если скажешь - многое на свете побуждает думать, что нет... что далеко не безупречно... Но мне лично кажется, что, поступая нравственно, мы помогаем Ему, Богу, действовать правильнее... Как бы то ни было, или эта надежда - или пустой случай. И поверь, - добавил отец, - я не для того это сейчас говорю, чтобы побудить тебя начать соблюдать то, что ты соблюдать не хочешь. Просто, понимаешь, мы все очень хотим, чтобы всё имело смысл - и мы сами, и наши поступки. Ты жаждешь смысла с того момента, когда впервые ужаснулся небытия... А смысла без Бога, так или иначе, нет".
– 7 -
Уже на въезде в свой город Мишелю Рамбо внезапно захотелось завернуть в небольшую закусочную у перекрёстка. Его утомила череда образов, он ощущал желание на несколько минут выйти из их лона, как, бывает, вылезаешь ночью, когда не спится, из-под одеяла и идёшь под тускловатый кухонный свет, чтобы заварить кофе... "Сколько же можно кофе... возьму-ка, пожалуй, чай с лимоном..." Сел, прикурил не торопясь... неплохо здесь, освещение неяркое... и хорошо, что за столиком напротив болтают, обсуждая футбол... Можно бы отвлечься от воспоминаний, но не получилось. Эта компания воскресила в памяти солдатские посиделки в похожих закусочных - там, в стране Ноэми, где и он когда-то жил малышом, где пошёл в первый класс...
Окончив школу, он поехал туда на два месяца - ему хотелось побывать в краях, где прошла часть детства. Там были родственники, у которых он и гостил... Более десяти лет минуло, но до странности узнаваемо было всё вокруг, и язык, давно переставший быть одним из двух родных, но всё же не забытый, быстро ожил в устах. И буквы припоминались - он ведь уже учил их когда-то, а теперь по самоучителю, вооружённый взрослым уже навыком чтения, пусть и на ином языке, без труда освоился с ними... Он побывал и около бывшего своего дома... и у смежного, где когда-то вечером сияли башенки из флакончиков, а под утро - убивали... Он не столько ездил, сколько бродил по улицам, его больше интересовали не достопримечательности, а люди... и то, из чего складывалась их повседневность. И всё-таки случались поездки, - автобусами, поездами, - и перед глазами было каждый раз множество солдат, при оружии и без... и девушки в военной форме... Солдаты часто были усталые, иной раз задрёмывали, привалившись к поручню или окошку... Они были чуть старше его, почти восемнадцатилетнего... Мишель, глядя на них, думал о том, что некоторые из них едут оттуда - или туда, - где гремят выстрелы и взрывы, где кого-то надо поддержать огневой очередью, а кого-то - вытаскивать и нести на себе... И что иные из них, быть может, уже защитили чьих-то детей... И ещё он вспоминал свои мечты о том, как защитил бы Ноэми, уничтожив тех навечно проклятых, не дав им достигнуть её дома... То были лишь мечты - её он не мог бы спасти, человек не решает, когда ему родиться. Но теперь он вырос, он - юный, сильный, - уже сумел спасти жизнь товарищу; и он ощущал себя одним из тех, кого - так это прозвучало в сознании, - может не хватить где-то в момент, когда надо прийти на выручку. "И не должен ли я сделать всё от меня зависящее, чтобы иметь возможность в такие моменты - быть там?.. И чтобы, может быть, сберечь чьи-то жизни - может быть, жизни малышей, таких же, как... до чего же страшно думать, что именно я для этого мог бы понадобиться, но меня там не будет, я уеду... Эти ребята, что в форме, они будут там, а я - нет..."
Он чувствовал: нечто властно обязывающее ложится ему на душу. И - решился на то, что было доступно ему благодаря двойному гражданству, сохранённому и продлеваемому его родителями. Он решил, что отслужит в армии именно этой страны. Улетел на три месяца, выдержал непростые разговоры с отцом и матерью, очень боявшимися этого шага. "Мы уехали когда-то, - сказала мама, - травмированные той трагедией, рубцы от которой и у тебя никогда не исцелятся. Можешь называть это бегством, но если мы боялись, то прежде всего не за себя - за вас, за детей... А теперь ты сам ищешь той же самой опасности; но неужели ты не понимаешь, чем будет для нас... Боже, что я несу... но ведь ты бесконечно нужен нам... подумай об этом!.." Мишель растерянно молчал где-то полминуты, но затем его осенило. "Мама, тогда, на реке, я тоже был бесконечно нужен вам всем - и знал это. Но можно ли было не прыгнуть, чтобы...
– он не договорил, осёкся...
– И те ребята, которых я видел ТАМ, - и они бесконечно нужны своим близким". Он опять неожиданно запнулся - будто нырнул куда-то на миг, но почти мгновенно выплыл, - и продолжал: "Это - не та же самая опасность, мама... Я вырос, не стал беззащитной жертвой... теперь я взрослый и сильный, - но ведь я обязан этим в том числе и солдатам, убившим в ТО утро террористов... а они тоже рисковали, и у них тоже были семьи... Но если бы они жили ТОЛЬКО для своих семей, мы все были бы сейчас мертвы..." "Знаешь, - сказал вдруг отец, - наверное, именно этот случай с Жюлем побуждает тебя... Ты преодолел некую высоту - и уже не можешь, уже никогда не сможешь опустить планку. Знаешь, - повторил он, - я очень боюсь, конечно, этого твоего решения, но - полностью понимаю тебя". Сказав это, он обнял маму за плечи, и она безвольно - но тоже, Мишелю показалось, понимающе, - развела руками...
Сейчас журналист Мишель Рамбо, поигрывая серебристой ложечкой, унизанной чёрными чаинками, внезапно вздрогнул... Да, так сказал тогда отец, и то же самое, по сути дела, сказала сегодня эта женщина, Натали, психолог-аналитик, что была вместе с комиссаром... Из ферзей не возвращаются в пешки! Это приложимо и к его собственной жизненной стезе: на той речке он, смертельно рискнувший, спасая товарища, преодолел высоту, стал "ферзём", и именно это диктовало ему, внушало ему тогда - ты должен быть там, где нехватка сильной фигуры может стать гибельной для кого-то...
И он отслужил три года в той армии, в одной из самых "обстрелянных", часто посылаемых на всевозможные операции боевых частей. Здоровье и физическая подготовка позволили ему, пусть не без большого напряжения, всё-таки пройти изматывающий учебный курс - с марш-бросками при полной выкладке, постоянным недосыпанием и нагрузками, подобные которым он и представить себе не мог совсем ещё недавно... Удалось и сжиться с товарищами - очень разными, по большей части получившими иное, нежели он сам, воспитание. Иной менталитет, думалось ему. У многих - с ощутимым восточным налётом, и налёт этот сказывался не только в любимых ими мелодиях и блюдах, но и в некоторых суждениях. Слышалось иной раз - когда смотрели на отдыхе фильмы по чёрно-белому телевизору в магазинчике военторга, - благодушно-одобрительное отношение к проделкам жуликов, а то и к берущим своё грубовато-силовыми ухватками... С другой же стороны - здесь очень любили детей. Когда он однажды сказал, что молодым семьям, может быть, не стоит спешить обзаводиться малышами - "надо для себя сначала пожить", - сержант, который был лишь на два года старше его, ответил: "Улыбка ребёнка в доме... ты ещё поймёшь, что это значит..." И не договорил; но в душу Мишеля эти слова, сначала хлестнув болью, - образ маленькой Ноэми явился ему, - непреложно и навсегда впечатались...
Так или иначе, он ладил с окружающими. С лёгким акцентом, но бойко и азартно болтал с ними о девушках и футболе, делился школьными историями, описывал края, где рос, и слушал их байки... И прозвище к нему пристало то же самое, что и в школе. И спросили однажды - "Интересно, тебя и там, где ты жил, так звали?.. А то мы тут поспорили насчёт тебя..." "Звали, - откликнулся он, - что уж тут поделать... хотя там это пишется совсем не похоже..."
И очень сближало его с ними, невзирая на "менталитет", то, что ИМ он мог рассказать - и рассказал, - ещё и о раннем своём детстве в ЭТОЙ стране, и... и даже о самом страшном, что было здесь пережито. И нашлись меж ними такие, в чьих воспоминаниях тоже были лица и голоса погубленных террором.