Ещё один плод познания. Часть 2
Шрифт:
Сейчас Мишель на минутку очнулся от этих воспоминаний; отвёл одну руку от руля - благо шоссе почти пустое, - выхватил из кармана брюк сигареты и зажигалку, полыхнул, затянулся... Да, он не раз говорил об этом отцу: тот повёл себя очень мудро и чутко тогда, не пообещав ему того, чего они с мамой, при всём желании, не могли дать... Нет, не пообещав этого... но дав ему понять: ты не наедине со своим волнением, мы, взрослые, сильные и знающие, тоже очень переживаем!..
Ни Мишель, ни родители часа два ещё не знали, что с семьёй Ноэми. Но ему не хотелось ни во что играть, и не влекло его к пёстрым книжкам с картинками: он сидел, упрятав лицо в колени, и ждал... ждал, сам не вполне осознавая - чего... Он ждал - и сердцем предчувствовал страшное, и старался не думать в эти минуты о тех башенках из светившихся сквозь темноту флакончиков, и о солдатиках, и о картонных фигурках... ему было страшно прикасаться к этому, он готовился к чему-то, на него накатывало что-то дикое, чёрное, лишённое очертаний...
Потом появились люди, которые - он видел, - имеют в этой ситуации право указывать и распоряжаться. Сначала трое в военной
Он не спрашивал, потому что всё понял. А родители не сказали ничего, и папино лицо продолжала искривлять боль, и заплаканная мама привлекла его к себе... Он ткнулся лицом в её колени. И слышал - те женщины что-то тихо говорили; но он не понимал, что именно, он не желал допускать в своё сознание ничего... ему хотелось тогда раствориться то ли в маме, то ли, может быть, даже не в ней, а в этом самом "космосе", про который ему рассказывали родители: если этот "космос" такой огромный, то неужели в нём нельзя найти местечко, чтобы спрятаться от невозможной жути?..
Он всё понял, и некуда ему было спрятаться. Спустя много лет ему, что удивительно, не припоминалось, плакал ли он тогда сам. Мама - да, точно, её молодое лицо в слезах сквозь десятилетия видится ему и теперь; своих же слёз он не помнил. Что было точно, - это одеяло, то самое, в которое они во время стрельбы вчетвером вжимались; Мишель, когда его принесли в комнату... принёс папа, на чьих руках он безвольно обвис, - да, когда папа осторожно поставил его, он подошёл к тому одеялу, поволок его к своей кровати и укрылся им полностью. Ему было зябко, его знобило, и он почему-то радовался этому ознобу...
И сейчас взрослому Мишелю Рамбо не очень припоминалось, как же он тогда приходил в себя, оттаивал, отмораживался... Когда в садике воспитательница говорила с детьми, сидевшими полукругом, о том, как жаль, что Ноэми, чудная маленькая Ноэми, которую они все так любили, больше уже не будет с ними, - он, Мишель, сидел опустив голову, почти не двигаясь... Дети рядом что-то спрашивали, а он молчал и не хотел вслушиваться. Воспитательница говорила - Ноэми со своими папой и мамой на небе, а мы будем их вспоминать; она предложила тем, кто захочет, нарисовать, склеить или слепить что-то для "уголка Ноэми", где будут цветы и где каждое утро будет включаться электрическая свеча... Но он не взял протянутые ему карандаши с белым листом, не пошёл к столику для поделок... Потом, помнилось ему, он сидел и смотрел, как другие мальчики бросают дротик... смотрел с ожесточённой отрешённостью. Его совершенно не интересовало, кто окажется самым метким, он думал о своём, его захватывало само это движение, он наблюдал наносимые удары, и ему хотелось, чтобы на дротиках были не мягкие нашлёпки, а острия, способные пронзать не этот расчерченный кругляш, а тех, кто... Пронзать их, убивать их - ещё, и ещё, и ещё!.. Тех, кто убил маленькую Ноэми, которая так любила раскрашивать, которая так сияла и хлопала в ладошки, мечтая построить сказочный город, - а теперь, а теперь уже никогда не построит его... которой он, Мишель, никогда уже не подарит фигурку вырезанной из конфетного фантика и наклеенной на картонку Красной Шапочки... Тех, кто убил Ноэми, и её маму, угощавшую его и Сюзан шоколадками "Сплендид", и её папу, включавшего им весёлые детские песенки на старом проигрывателе... И не только их... он слышал, что были ещё убитые, в том числе ещё несколько детей - из садиков поблизости и из школы... Правда, он не знал никого из них; но ведь кто-то и с ними дружил, ведь и они тоже играли, хлопали в ладоши, мечтали, быть может, что-то построить...
На следующий день пришла в садик симпатичная тётя - Мишель видел её иногда и раньше, она приходила примерно раз в две недели, разговаривала о чём-то с воспитательницей, а кроме того сидела и играла иногда за кухонным столиком с некоторыми детьми. Но с ним до того - ещё ни разу; теперь же воспитательница подвела к ней именно его... У этой тёти тоже были карандаши, а ещё картинки. Она заговорила с мальчиком о том, что ему, наверное, очень грустно, и о том, что эта грусть - как живая, и надо приручить её, найти ей место в душе, чтобы она успокоилась и сидела тихо, не скребясь и не царапаясь... Он смутно помнил через много лет, что ему не хотелось ни рассказывать о том, что изображено на картинках, ни рисовать свою грусть, ни лепить её из мягкого тестообразного пластилина... Ничего этого он делать не стал. Но вдруг тихо, уставившись в окно, спросил женщину - боится ли она сама умереть? И думает ли она тоже, что умершие люди улетают на небо? И она покачала головой, помедлила, что-то обдумывая, и, вздохнув, сказала: да, и она очень боится... и очень надеется насчёт неба. И добавила: "Боль и страх - это тяжело. Это вроде тяжёлого чемодана... и всё-таки его можно нести... И, понимаешь, это - у всех. Ты не один..." Вот это очень поддержало его. Действительно, и папа тогда сказал - мы тоже боимся, мы тоже волнуемся... И Мишелю понравилось, что она ответила ему серьёзно - так же, как, должно быть, ответила бы взрослому.
А потом она вместе с ним подошла к воспитательнице и сказала ей - при нём, открыто: "Умение сильно переживать - не слабость. Он будет сильным человеком..."
Рамбо опять отстранил на несколько минут эти детские видения, внимательно всматриваясь в большие щиты указателей. Нет, решил он, незачем ехать до Парижа; лучше поверну-ка назад... Он сумел стремительно - и при этом аккуратно, никого не "подрезав", - вписаться в левую полосу... Дождался зелёного, сделал разрешённый на этом перекрёстке подковообразный разворот - и помчал назад, в свой город...
Я приеду домой и расскажу Аннет про тот разговор в кафе... Я расскажу ей всё - и буду чуток и бережен!.. Я хочу опять, снова поговорить с ней о ТОМ. Опять, как тогда... В воображении мелькнула картина - он рядом с Аннет в самолёте, она подсела к нему на свободное место в курительной зоне - тогда ещё были эти зоны в самолётах... Но ему хотелось сейчас прокрутить ленту воспоминаний, не выхватывая фрагменты, а постепенно, - и он вновь мысленно "притянул" более давнее...
Про ту женщину, что была в садике, он рассказал родителям. Родителям, которые тоже говорили ему - Ноэми в небесах, теперь ей всегда будет хорошо... И её маме с папой тоже. И они будут, наверное, вместе. Мальчик верил этому. Он никогда не мог представить себе, что такое - исчезнуть, не быть!.. Он не мог представить, что Ноэми - нет! Она лежит сейчас где-то неподвижно, но это - не вся она... Может быть, она на другой планете? Есть такая книжка про маленькие планетки, на каждой из которых кто-то живёт... Там нарисован мальчик в длинном плаще... как же такой плащ называется... и ещё смешная шляпа там нарисована, в которой, кажется, спрятался слон; мама читала Мишелю чуть-чуть из этой книжки, она на том самом языке, который дома... так, может быть, и у Ноэми теперь есть своя планета? Но тогда она живёт там, наверное, не одна, а со своими папой и мамой... И первые недели после случившегося он, ложась спать, любил помечтать о том, что когда-нибудь она прилетит к нему в мантии... в серебряной, она любила серебристую краску... и пригласит к себе в гости, и они всё-таки построят город из скляночек и флакончиков...
Постепенно боль притупилась. Пролетело лето, он пошёл в школу, учиться ему было легко, и товарищей было много... Но он теперь играл в основном с мальчишками - впрочем, как большинство ребят в том возрасте; девочек же старался избегать, особенно после одного случая, когда увидел почти ТАКИЕ ЖЕ волосы - вьющиеся, светлокаштановые, - у ученицы параллельного класса. Увидел - и вздрогнул... и, помнится, недолюбливал потом эту девчушку, которую и по имени-то не знал...
Правда, к сестрёнке, Сюзан, он стал относиться, пожалуй, даже лучше, чем до того страшного утра. Он и раньше никогда, в отличие от многих старших детей, не ревновал к ней родителей; ну, а теперь его сближало с ней ещё и то, что они тогда пережили вместе. И Мишель помнил, что она всплакнула, услышав, что больше не увидит Ноэми, иногда игравшую и с ней тоже...
Он ходил в школу вместе со сверстниками, он знал, что в городе несколько школ, и во всех других городах дети так же спешат по утрам, чтобы успеть в класс до звонка, и так же выбегают в коридоры и дворики на переменки. Но ему не были знакомы ни те другие - далёкие и не очень, - школы, ни имена детей, которые учатся там. У него был свой небольшой мир, которого ему, шестилетнему, вполне хватало... Но вот однажды утром он услышал, слоняясь около учительской, обрывки разговоров о том, что группа убийц захватила школу в одном из не очень дальних городов. На уроке детям, чтобы пресечь расползание нелепых и искажённых слухов, объяснили: да, террористы напали на школу, взяли заложников - Мишель примерно понимал, что это означает, - но армия сделает всё, чтобы спасти людей... В послеполуденное же время, около пяти, мама забрала его с продлёнки и в ответ на вопрос - что же там, в том городе, в той школе, - только развела руками: пока ещё ничего не ясно... Дома малышка Сюзан спала - её днём ещё укладывали, - а папа слушал радио. Они с мамой подсели; и буквально через считанные минуты чеканный и скорбный голос диктора сообщил - враги ликвидированы, но, увы, есть погибшие граждане... и школьники тоже... Мишель молчал, перед ним вновь встало ТО утро... когда он узнал про Ноэми... А сейчас, думал он, кто-то узнает про тех, с кем дружил, играл... тоже, может быть, ещё накануне... Он молчал и чувствовал, как будто неким льдом его охватывает... знобит, что ли, опять, как знобило тогда, под тем одеялом? Но нет, не озноб это был - на этот раз он будто бы сам пытался окутать себя льдистым покровом, чтобы отстраниться от того, что происходило ГДЕ-ТО... И чтобы не было желания ни о чём спрашивать, и чтобы сил на это тоже не было... "Господи, сколько же можно, - надрывно прошептала мама, - сколько же можно... это не жизнь!.." Папа увёл её на пару минут в кухню, они перебросились там несколькими фразами; затем они вместе подошли к Мишелю. Папа взял мальчика за плечи, сказал: "Сынок, это очень страшно и больно. Мы все переживаем". И ничего больше он сказать не мог, да и было ли что сказать...