Есть на Волге утес
Шрифт:
— Скажи воеводе — обычай сггравим потом.
Воеводы встретились в приказной избе. Обнялись,
поцеловались трижды—молча. Дьяки, стрельцы, земские старосты, священники, купцы входили в избу тихо, рассаживались на скамейки.
Васька Богданов раскрыл походный сундучок, вынул свернутую в трубку грамоту, подал Побединскому. Тот развернул свиток, долго глядел на титлы, щуря глаза. Потом разжал пальцы, грамота свернулась.
— Допрежь всего, славные кузьмодемьянцы, хочу сказать — здравствуйте. Пришел я ныне к вам водой из Нижнего Новгорода по велению казанского приказа. В приезде моем наиважнейшее дело — сия грамота. Она суть — указ великого государя Алексея Михайловича. Все иное из этого указа исходить будет. Посему внимайте с богом. —
Пока подьячий вздевал на нос очки, Тишка любовался новым воеводой. «Лет ему, — думал Тишка,— не менее пятидесяти, а молодцеват. Строен, в плечах ши» рок, волосом черен, чуточку скуласт. Бородка аккуратная, холеная, глаза острые, лоб широк. Этот спокойно жить не даст — спуску тоже не жди».
Богданов откашлялся, начал читать, медленно и торжественно:
— Мы, великий государь, царь русский Алексей Михайлович, велим всем городам, воеводам, боярам, дьякам и подьячим силу городов множить, крепости и земли беречь от воровства накрепко. Многи воеводы наши государевым делом промышляют плохо, — подьячий передохнул и, посмотрев на воеводу Хрипунова, кашлянул. Ибо Хрипунов, убаюканный чтением, сразу задремал, сладко зачмокал губами. На кашель встрепенулся, утер мокрую бородку ладонью. Богданов начал читать далее: — Воеводы повинны наистрожайше смотреть, чтобы все государство было цело, чтобы везде были сторожа: беречь накрепко, чтобы в городе и уезде не было разбоя, воровства, убивства, бою, грабежу, корчемства и распутства. По всем дорогам слать разъезды, беглых людишек, гулящих и ворующих имать, сажать в остроги, карать жестоко. А дворцовым приказам воевод слабых, нерадивых менять сразу же и отсылать в Москву для ответа. Великий князь, царь и великий государь указал.
Воевода принял грамоту, оглядел притихших кузь-модемьянцев и начал говорить:
— Смотрел я ныне ваш город, побывал в посаде и был удивлен зело. Вы не токмо не помышляете делом государевым, вы животы свои сохранять не тщитесь. И не приведи бог, появятся тут воры христопродавца Стеньки, они прирежут вас, яко баранов. Поелику стены вашей крепости гнилы, башни ветхи, ворота не токмо без сторожей, но и не закрыты денно и нощно. Мне велено дворцовым приказом воеводу вашего сменить, чего я не сделаю до тех пор, пока город свой не укрепите, казну, которая у вас, я чаю, в расстройстве, не восполните. Вот мой сказ!
Долгое молчание воцарилось в избе. Все ждали, что ответит старый воевода. Хрипунов, прикрыв глаза, сидел спокойно.
— Ну что ты, Никита Петрович? Сидишь и чмокаешь губами, словно дитё у титьки. Говори.
— А што мне говорить? У тебя свой указ, у меня— свой. И в нем сказано — приедет новый воевода, сдать ему все крепостное строение, домы, запасы, деньги немедля. Вот ты указ сей и исполняй. А я поеду в Москву с ответом. И отвечу, если в дороге не умру. Посему пойдем ко мне отужинать, а то у меня во рту маковой, росинки с утра не было. А завтра я сдам тебе все по описям, приходным и расходным книгам, оставлю теоя с богом — и володей.
Сказав это, Хрипунов вышел из избы.
ЧИТАЮЩИМ ДЛЯ УВЕДОМЛЕНИЯ
«...Из русских людей XVII века я не знаю человека крупнее и своеобразнее Никона. Но его не поймешь сразу: это — довольно сложный характер и прежде всего характер очень неровный. В спокойное время, в ежедневном обиходе он был тяжел, капризен, вспыльчив и властолюбив. Но это едва ли были его коренные свойства. Он умел производить громадное нравственное впечатление, а самолюбивые люди на это неспособны. За ожесточение в борьбе его считали злым: но его тяготила всякая вражда, и он легко прощал врагам, если замечал их желание пойти ему навстречу. С упрямыми врагами Никон был жесток. Но он забывал все при виде людских слез и страданий... По своим умственным и нравственным силам он был большой делец, желавший и способный
Его поведение обнаруживает в нем редкую отвагу и самообладание; но он легко терялся и выходил из себя от житейской мелочи, ежедневного вздора; минутное впечатление разрасталось в целое настроение. В самые трудные минуты, им же себе созданные и требовавшие полной работы мысли, он занимался пустяками и из-за пустяков готов был поднять большое шумное дело. В добром настроении он был находчив, остроумен, но обиженный и раздраженный терял всякий такт и причуды озлобленного воображения принимал за действительность. Никон принадлежал к числу людей, которые легко переносят страшные боли, но охают и приходят в отчаяние от булавочного укола. У него была слабость, которой страдают нередко сильные, но мало выдержанные люди: он скучал покоем, не умел терпеливо выжидать; ему постоянно нужна была тревога, увлечение смелой ли мыслью или широким предприятием, даже просто хотя бы с противным человеком. Это словно парус, который только в буре бывает самим собой, а в затишье треплется бесполезной тряпкой».
В. Ключевский. Сочинения. Том 3.
От имени своего Аленка отвыкла. Крикнет Савва: «АлексашкаЬ — откликнется. Другие позовут: «Эй, парень!» — Аленка идет на зов. Сторожили они усадьбу боярина поочередно. Мокею молодой охранник — словно сын родной. В молодости Мокей служил в стрельцах,
4 Аркадий Крупняков теперь взялся учить Алексашку стрелять из пищали, владеть саблей'и бердышом. Савва со священниками соседних церквей дружбу завел. Особенно часто приходит к Савве ученый грек Иойль, приглашенный в Москву царем для упорядочения священного писания. Встретился Савва с Максимом Иойлем, вестимо, в кабаке. Когда Аленка по ночам на охране, друзья бражничают. Ненависть к Никону у Саввы помалу начала выветриваться— здесь, в домовой церквушке, раскол не заметен.
97
Боярина Аленка видит редко и то издали. И днем, и по ночному времени — мысли о матери, о заболотских несписочных людях Может, мать уже давно умерла, люди разбежались, а она вся в заботах о них.
Однажды, когда Мокей отпустил Аленку помолиться в храм, догнал ее человек. Моложавый, в богатой однорядке, без шапки. Подошел сзади, положил руку на плечо, тихо спросил:
— Тебя Алексашкой зовут?
— Ну, зовут.
— А раньше звали Аленкой?
Аленка дернула плечом, сбросила руку, хотела бежать.
— Не бойся. Я от Ильи. Велено с тобой поговорить.—Парень обошел Аленку, зашагал впереди. Свернул в проулок. У старой избушки с заколоченными оконцами сел на завалинку:
— Велел тебе Илейка кланятца...
— Не знаю я Илейки.
— Он здесь, в Замоскворечьи хоронится. Велел узнать — не передумал ли боярин на службу взять его. Завтра я прибегу на это же место. Может, с Илейкой.
— Сказано — Илейку не знаю. Не приду.
— Дело твое. Мне тут долго быть нельзя. На замете я. — Парень перескочил через изгородь, исчез.
Савва в появление Илейки на Москве поверил сразу.
Аленке сказал:
— Завтра пойдем на условное место вдвоем. Я с ним говорить хочу.
На другой день в полдень встретили Илейку. Его трудно было узнать. Исхудал, оброс волосами и грязью. Казацкое одеяние сбросил, одел серый чапан с высоким воротом.
— Какая нужда в Москву привела? — сурово спросил Савва.
— На Дону, отче, великое шатание и голод. Каза-чишки разбегаются кто куда. Жонка моя Грунька ушла к родителям, бросила меня. И вспомнил я слоеэ боярина...