Есть на Волге утес
Шрифт:
_ Не боись, — сказал монах. — Святейший там. Работает.
Делать нечего. Савва шагнул на каменную ступень, медленно начал спускаться вниз. Монах за ним не пошел.
В просторной келье с низкими сводами — четверо. Топится раскрытая печь, потрескивают поленья. Тихо, жарко. Два монаха, склонившись над ячейками неглубоких ящиков, выбирают из них буквицы. Лиц не видно, только блестят намасленные волосы, расчесанные на пробор. Третий втирает в широкую суконную простынку черную краску.
Четвертый стоит
кисти рук лежат на блестящем железе, рукава закатаны по локоть. Закрутив колесо до отказа, он рванул его обратно, железная баранка завертелась, поднимая за собой квадратную плиту, человек выдернул снизу лист бумаги, поднял над свечой. Савва только тогда понял— печатает священную книгу^ По росту и по осанке он признал Никона. Отложив лист в сторону, патриарх прошел к рукомойнику, не спеша вымыл руки, вытер их, повернулся к двери. Кинув короткий взгляд на Савву, сел к столу, где лежали стопки напечатанных листов:
— Давай.
Савва подошел к скамье, протянул свиток. Никон принял его, пододвинул свечу, начал читать.
Сначала читал спокойно, потом вдруг глаза его забегали по строчкам грамоты, глянул в конец письма, оторвал восковую печать, кинул в сторону. Поднял голову, спросил зло:
— Ты кто?
— Я — священник храма, что на подворьи боярина Хитрово.
— Богдашки?! А псарей у него разве нет?
— Я думаю, есть.
— Ему бы лучше псаря послать.
Кровь ударила в голову Савве. Злоба прежняя хлынула к горлу, сдавила. И он крикнул.
— Я не от боярина! Я от всего мира христианска! И ты не смеешь...
— Шапку сними! — вдруг загремел Никон. — Ты не на конюшне. Ты во святом месте Нове-Иерусалиме!
— Врешь, Никон! Он не новый и не старый! Он третий — антихристов!
Никон вскочил. Глаза его засверкали гневом, кулаки сжались, и он, наверное, бросился бы на Савву, но вошел монах, что-то зашептал на ухо Никону. Тот, коротко бросив: «Добро, оставь», снова сел на скамью.
— Скажи Богдашке: я уйду, когда бог велит, а не он, выскочка и распутник!
— Что священникам сказать?
— Попй тут ни при .чем. Иди, пока я не выкинул тебя. Иди. Я митрополит, и не тебе, попишку, говорить со мной.
— И сызнова лжешь, — не утерпел Савва. — На престоле ныне Паисий.
— Всякий приблудный мужик напялит на себя мантию — и он уже митрополит. Он выкормыш мой; и пока Вселенскнй Собор не утвердит — я владыка душ православных. Иди и скажи так.
* # *
Когда стрельцы, разморенные теплом, задремали, Аленка села рядом с охранявшим келью монахом и шепнула ему на ухо: «Задержите меня. Слово тайное владыке сказать надо». Монах молча звякнул ключами — вышел. Потом появился другой, провожавший Савву, вывел Аленку из кельи:
— Я эконом Феодосий. Пойдем, накормлю тебя. Владыка велел ждать.
Поздно вечером Аленку повели к патриарху. Никон был одет по-домашнему. На нем белая шелковая рубаха, волосы перетянуты по лбу лентой, вышитой крестом. Перед ним толстая, в новом переплете книга. Стены сплошь увешаны иконами в дорогих окладах и простого письма, видимо, древнего. На столе, на лавках, на подоконниках — книги, свитки. От изразцовой печи пьшет теплом. Никон долго молча разглядывал Аленку, заговорил гго-мордовски:
— Тебя я у храма в минувшем году видел?
— Меня. Ты еще сказал: «В Иордан приходи». Я и пришел.
— Что тебе надо от меня?
— Мне ничего не надо. Людям помоги.
— Каким людям?
— Живут в Заболотье под Темниковом бессписочные беглые люди, прячет их помещик Челищев от царя и за это сосет их кровь. Непокорных забивает до смерти. Вот, погляди, — Аленка вынула из кармана наручники, подала Ннкону.
— Что это?
— Железы. В них отца моего заковали и убили. Меня народ послал управы на воеводу и барина просить. Помоги!
— Почему я помочь должен?
— Ты — мордовин, а в Заболотье бедствует мордва же. Они сказали — ты выше царя стоишь.
— Поздно пришел ты, парень. В опале я нынче.
— Знаю. Но, помнишь, во храме рукой взмахнул— и весь народ на колени упал.
— То народ. А ты управы на бояр просишь.
— И бояре боятся тебя. Инако бы с амвона не
стаскивали. •
— Как ты к попу Савве попал? — Никон подозрительно прищурил глаза. — Не он ли подослал тебя ко мне?
— Я сам... Ты стеной каменной себя окружил, к тебе не попасть было. Вот я и уговорил попа.
— Землякам твоим помочь нельзя, парень, — сухо сказал Никон. — Из одной кабалы вытащишь их, в другую попадут. А мне еще одну вину бояре припишут. А ты говоришь — добра прошу. Ради этого попик твой и привез тебя?
— Зачем ты мне не веришь, владыка?
— Тебе верю, а попу с Богдашкой Хитрово — нет. Ты ведь у него служишь!
— Когда я к тебе на Москву шел, пристал ко мне казак один. Илейкой зовут. Он тоже к тебе шел. Не дошел, видно.
— Вот как?! Зачем я ему стал надобен?
— Он тоже помощи простым людям хотел просить. От Разина Степана шел. Звать тебя к нему патриархом.
— Нишкни же! — крикнул Никон. — Не тебе, юному, неопытному, не твоими руками петлю на шею мою накинуть! Иди отсюда вон и скажи Богдашке своему, что он хилоумен, если такого сосунка как ты на погибель мою подослал!
— Я с боярином и не говаривал ни разу!
— Сказал — иди! А то прибью! — лицо Никона стало жестким, глаза колючими. Аленка испуганно попятилась к выходу, но потом, подавив страх, остановилась, выпрямилась и сказала так же зло и властно, как Никон: