Есть на Волге утес
Шрифт:
— Не уйду. Я еще не все выговорил.
Они молча стояли друг против друга. Смелость и решительность парня обескуражили Никона, а Аленка подумала: «Разрублю узел единым махом!»
— Ладно, выговаривай,— мягче произнес Никон, притворив плотнее дверь.
— Ты отец мне, владыко.
— Что в том? Все, кто в истинного бога верят, дети мои.
— Не то. Я сын твой по крови.
— Как?!
— Ты Мотю — мордовку помнишь? Это мать моя.
Сказывала мне, что любил ты ее, и оттого произошел *. По ее
Никон шагнул к Аленке, глянул на нее пристально, взял в руки ладанку, потом, попятившись, отошел к столу, раскрыл книгу, тут же закрыл. Спросил тихо:
— Где это было?
— В Спасском монастыре, что под Арзамасом.
— Сие заблуждение есть. В том монастыре я отродясь не бывал. Сколь тебе лет?
— Двадцать третий минул.
— Я в те времена в Анзерском скиту был. На Соловках. За три тыщи верст от Арзамаса.
— Тот монах Никоном зван был, по крови тоже ме.р> довец. И мать сказала — похож я на тебя, глаза твои...
— Имя свое я принял позже. В миру я Никитой звался, а по отцу Минич. Мало ли на свете монахов со мной схожих...
— Я ничем не обременю тебя — отрекаешься зачем?
— Не грешен в этом! — Никон троекратно перекрестился. — Бога в свидетели беру. Хочешь, сыном приемным буду считать тебя. Только ничего, окромя несчастья, это не принесет нам.
— Если богом поклялся...
Аленка повернулась и медленно зашагала к выходу. Увидев понурую спину парня, Никон вдруг почувствовал, что человек этот почему-то близок ему.
— Вернись, парень. Еще спросить тебя хочу.
Аленка прислонилась к косяку двери, сказала тихо:
— Спрашивай.
— Ты теперь куда? В свое Заболотье пойдешь?
— Сам не знаю.
— Скажи матери и землякам твоим, а более всего сам запомни — им спасенья от царя и бояр нет и не будет. Как, говоришь, казака того звали?
— Илейка.
— На него пусть более надеются. А службу у Хитрово брось. Иди йз Москвы вон. Более ничего тебе сказать не могу.
— А сам-то ты как? Хочешь, я с тобой рядом встану?
— Боже тебя упаси! При моем подвиге я един должен остаться. Сам видишь — дни мои сочтены. Недавнэ явился мне в сновидении господь и сказал: «Пострадай, Ннкон, за веру истинную: ты будешь повержен, брошен в гноевище и умрешь в муках. И вознесу я тебя за это на небеси, будешь ты угодииком моим во всей святости, а враги твои покараны будут». И придет, парень, время, воскресну я в храме моем, и лик мой перенесут на иконы. Я верю, ты придешь сюда и помолишься мне. И вспомнишь слова мои. А теперь иди.
Никон подошел к Аленке, поцеловал ее в губы, перекрестил. И когда она вьгшла за дверь и побежала вверх по лестнице, крикнул:
— Как зовут тебя?
— Александр! — не оборачиваясь ответила Аленка.
Эконом вывел ее за ворота, проводил до села. Указал
на избу, где в оконце мерцал огонек, сказал:
— Поп твой здесь. Ждег.
* * *
Дома ждала их беда. Мокей, охраняя ворота один полные сутки, к утру не выдержал, уснул. И, как на зло, во двор забрались воры. Украсть они ничего не успели, были пойманы, но переполох в усадьбе был большой. Боярин весь гнев вынес на Корнила, а тот донес: Мокей уснул от того, что нес охрану за казака Алексашку, которого бесспросно Савва брал с собой в Новый Иерусалим.
Под горячую руку боярин указал жестокую расправу: Савву запереть в клеть на хлеб и воду, а казака — под розги. Пусть знают, кому служат, пусть вперед не своевольничают. Савва бросился в ноги и стал слезно просить розгами наказать его, а парня, как безвинного, пощадить. Но Богдан сказал:
— Ништо ему. Пусть вгонят ума в задние ворота. Это еще никому не вредило.
Боярин слов на ветер не бросал — Савву сразу заперли в клеть, а Аленку сдернули с постели, поволокли на конюшню. Полусонная, не понимающая, куда ее ведут, она молчала. Но когда увидела скамью, а около нее бадью с розгами, закричала истошно:
— Не-ет! Лучше убейте сразу! — и рванулась из рук конюхов.
Корнил вынул из бадьи мокрую, гибкую'розгу, кивнул конюхам. Аленка кусала руки, отбивалась, но ее схватили за руки и ноги, метнули на скамейку. Конюхи молча и привычно делали свое дело — на конюшне порка проходила чуть не каждый день.
Аленкины руки подвели под скамью, связали. Один мужик сел в головах, другой оседлал ногй, запустил руки под живот, нащупал гасник, развязал его и начал спускать портки. Аленка рванулась всем телом, обмякла. Задирая на ней рубашку, второй конюх вдруг удивленно сказал:
— Авдеич, погоди-ка. Это, вроде бы, девка.
Пораженный приказчик заскреб в затылке.
. БОЯРСКАЯ ЛЮБОВЬ
1
Богдан Матвеевич только что отужинал. Ныне он хотел пораньше лечь в постель, чтобы встать на рассвете и угадать на заутреню вместе с государем. Но не успел он раздеться — в опочивальню зашел Корнил.
— Что у тебя там? — спросил недовольно Хитрово.
— Начали мы было сечь казачишку, ну и...
— Ну?!
— А у него титьки.
— Как это, титьки?!
— Это не казак, а девка. Далее пороть, ай нет?
— Подумаешь, диво! — еще более недовольно сказал боярин. — По нынешним временам не только девок в портках, но и мужиков в сарафанах ловят десятками. От господ бегут, от царя прячутся. Вызнай, почему она штаны надела?
_ А пороть-то надо ли? Она без памяти лежит.
— Обожди — успеем. Может, ей не двадцать розг следует, а все двести.
Не успел Корнил уйти — снова в дверь стучат. Ввалился в опочиваленку Яков Хитрово. Богдан любил племянника, спросил обрадованно: