Есть на Волге утес
Шрифт:
— Истинно — сатана! — воскликнул Савва.
— Сторонников у него немало, холопы и простые люди его чтут. И внушает теперь Никон, что государь наш и мы — бояре — подобно иудеям, фарисеям и мытарям, его, Никона, предали и распяли. И будто он, подобно господу богу нашему Христу, воскреснет в этом храме. Сие кощунство далее терпеть нельзя. Царь и святые отцы гневны на него. И порешили мы от всех священнослужителей Москвы послать туда человека с порицанием самозванца и сказать, что христианский мир его поучения не приемлет и за владыку считать не хочет. И человек
— Худороден я больно, — признался Савва. — Выкинет он меня из монастыря, слушать не будет. Надо кого познатнее. Вот Паисий-митрополит...
— Двоедушен и корыстен. Может, тебе неведомо — Лигарид из Греков тем же Никоном привезен. И не ведомо кому он служит: богу, царю или дьяволу. А скорее всего Никону. Я видел, Иойль к тебе похаживает — берегись его. Он по мою душу ходит.
— Более не пушу.
— Пусть бывает. Только остерегайся. Пусть он говорит, ты молчи. Через неделю собирайся. Грамоту изготовим.
— Впустую бы не сходить.
— Ты же рвался, помнишь! —
— Это иное дело. От всея Москвы идти'..
— От бояр, архиреев он наслушался немало. А теперь—простой поп, от множества людей простых...
— Добро, боярин. Соберусь.
Аленка слушала боярина, прильнув ухом к дверной щели.
Когда боярин, хлопну в дверью, вышел, Аленка бухнулась перед Саввой на колени:
— Возьми меня, отче, с собой — сгожусь!
2
В одну из ночей Аленка несла охрану больших ворот усадьбы. Мороз был сильнейший, трещали зауголкп деревянных изб, трудно было дышать. Вдруг около ворот возникла фигура Иойля с ношей на плече.
— Отворяй ворота' — Савву несу. Ознобился весь, померз.
Аленка задвинула засов, повела Иойля к себе в избушку. В сенях крикнула: «Клади здесь!», — принесла фонарь, стала раздевать Савву.
— С ума сошел! — закричал Максим. — Здесь холод яко во дворе. Погубишь! В избу надо, в тепло! — И сжал Аленкины руки словно клещами. Он был высок, могуч и хмелен.
— Слушай, ты, грек! — раздельно произнесла Аленка и вскинула брови. — Ты отпустишь мои руки. Принесешь бадью снега, а потом пойдешь домой и будешь спать!
— Буду, — тихо сказал грек, покорно взял бадью, принес снег, потом вышел. Аленка начала растирать тело Саввы снегом...
Около полудня Иойль пришел снова. Поп лежал закутанный одеялом, сверху наброшен полушубок.
— Жив! А я уж тебя в святцы записал. За упокой.
— Жив, слава богу, — простонал Савва
— Может, слава сатане?
— Одумайся, Лёль, что ты плетешь?
— Казак твой не от бога. Знаешь, сколь я в хмелю свиреп и упрям?
— Да уж знаю.
— Он же слово одно сказал, и я аки агнец, смиренно домой ушед, спал до полудня Это он мне спать указал.
— Бражничали всю ночь, оттого и спал.
— Не говори. Лик твой озноблен был, а ныне чисг. Где он ныне, казак твой?
— За гусиным жиром пошел. Слышь-ко, Лёль, у тебя для внутреннего сугреву нет ли чего? — спрвонл Савва, стараясь увести разговор в сторону.
— Как нет? — Иойль вытянул флягу, подал Савве. Опохмелившись, грек ушел, на прощание сказал: — Ты за парнем гляди в оба. Не заметишь, как антихристу в лапы попадешь.
Всю неделю Аленка не отходила от Саввы. Поила малиновым отваром, обкладывала на ночь тертой редькой, давала настои трав. Боялась, что Савва скоро не встанет, и к Никону пошлют другого.
Когда грамота от московских церквей была составлена, Савва, слава богу, выздоровел. Аленка снова к нему: «Возьми к Никону».
— Ты-то пошто? Не допустит он отрока безвестного, не нужного ему совсем.
— Я с тобой пойду.
— Отстань, неразумная! У нас речи будут гневные, резкие. Да и не хочу я, чтобы ты в вертепе сатанинском осквернялась...
— Ты болен еще, немощен. Вдруг занедужишь, а я— рядом.
— И не проси! Да и как без позволения бояринг?
— Дядька Мокей пустит. Он добрый.
— Всем троим беда будет. Не проси!
И тогда Аленка сжала щеки Саввы ладонями, вперила в его лицо глаза, сказала кратко:
— Зови Мокея. Велю!
Отвел взор в сторону Савва и пошел к старшему сторожу...
* * *
Выехали в монастырь в субботу. Савве придали двенадцать конных стрельцов, укутали в крытый санный возок, Аленке место на козлах.
До Воскресенского монастыря сорок две версты. Кони бегут резво, стрельцы скачут спереди и сзади, поскрипывают полозья саней. Мороз к тому времени спал, пошел мягкий, пушистый снег. Безветренно. Поняла Аленка, что ей одной в другой раз до Никона не добраться. У каждого села заставы, на мостах — сторожа. Встречь скачут конные разъезды, ловят шатущих людей, хватают, волокут неведомо куда. Летом можно обойти заставы лесами, малыми тропинками, а зимой снегу по
пояс, далеко не уйдешь. Да и как ждать лета? А ну как Никона схватят да угонят в ссылку, либо удушат.
Новый Иерусалим встретил их тишиной. Вокруг крепостной стены сугробы снега, на шатрах угловых башен толстые снеговые шапки. В снегу купола храмов. Над кельями столбы печного дыма. Долго стучали в обшивку ворот. В окошко, как скворец, высунул голову монах,спросил:
— Кого бог несет?
— Грамота патриарху, — крикнул стрелец. — От Москвы.
— Ждите.
Ждать пришлось долго. Наконец, калитка ворот распахнулась, вышли трое вооруженных монахов.
— Давайте грамоту.
— Велено в руки патриарху, — сказал Савва.
Монах отсчитал пятерых, оружие велел оставить,
впустил в ворота.
Внутри монастыря порядок: дорожки расчищены, у каждой кельи веник для обметания сапог. Пусто, только под навесом у стены монахи пилят дрова, носят охапки колотых поленьев во дворец.
К Никону Савву повели одного. Аленку с тремя стрельцами втолкнули в придел, заперли на ключ.
Савва шел по сводчатому проходу, поеживался. Было боязно. Вроде в хоромах тепло, а холодок под рясой вызывает дрожание. Шедший впереди монах молча, кивком головы, указал на лестницу в подвал. Савва в нерешительности остановился, озноб охватил и поясницу: