Это было у моря

Maellon

И в разные выбросил дали.

Ты верен — как остов холодной скалы

Что пламенем рад захлебнуться…

Я — море коварное, бью корабли

Не в силах ни жить, ни проснуться

И тысячи гладят неназванных рук

Мою полустертую память

Ты с мола ушел. Замыкается круг.

Не нами, не нами, не нами…

Лишь только во сне, как бывало, я льну

Луною в твое поднебесье

Когда-нибудь все, что украла, верну,

И с уст твоих птицей — воскресну.

3.

Когда Санса проснулась, было раннее утро. Солнце заглядывало в окно низкими еще лучами, где-то в акациях заливались поздние птицы. Она замерзла — маленький пледик не спасал от ветерка, что весело трепал обрывки целлофана от матраса и ее куртку, брошенную на кресле у окна. Она осторожно села на скользкой ткани, стараясь не скрипеть кроватью. Сандор спал — по своей привычке,

на спине — ровно в той позе, в которой она его нарисовала. Санса отвернулась — еще пара минут, и ее решимость сдует этот самый весенний майский ветерок — и она вернется на излюбленное свое — только ей, возможно, принадлежавшее место: щекой на ключицу, носом уткнувшись ему в шею, за ухо, в пряди волнистых отросших волос. Вместо этого она тихонько встала, как могла бесшумно собрала свои вещи, раскиданные по комнате. Это было слишком просто — тряпок было немного. Она делала все механически, на автомате приговаривая себе — «Сделаю, как хотела и как решила. Ничего не изменилось» Понимала —изменилось — но в чем-то и нет. Прошлого не сотрешь — оно было и продолжает висеть. Не сегодня-завтра оно о себе напомнит — и тогда будет еще больнее, обиднее, тупее. Лучше так — на последней ноте, чем в зловещей тишине, что повиснет после: когда им обоим придется отвечать на тысячи возникающих вопросов.

Вытащила из кармашка рюкзака то, что собиралась выбросить в море — вот только не удалось — не успела. Положила на то место, откуда поднялась пятью минутами раньше. Белая узорная ткань матраса еще хранила ее тепло. Но это ненадолго. Санса огляделась в поисках бумаги — стоило оставить ему пару строчек. Хотя бы с благодарностью за эту ночь.

Бумаги, меж тем, нигде не было видно. Можно было покопаться в рюкзаке — там, наверняка, что-нибудь бы нашлось, но Санса, не желая шуметь, решила напоследок проверить ящик стола. Там, и вправду, обнаружился листок — она вытащила его на ощупь и подошла к окну, чтобы взглянуть, что же она нашла, и уже протянула руку к кармашку рюкзака, где лежала ручка, как вдруг привычный холодок пробежал по спине. То, что она держала в руках, было письмом. Адресованным ей.

Прелестная моя вдова, уверен, что ты, по своему любопытству, залезешь, все же, в единственный ящик единственного стола, оставшегося в полученном тобой доме. Если нет — ну что же — значит, не судьба, и карты лягут на сей раз лицом к тебе. Мне жаль развеивать эту твою уверенность в моей безвременной кончине, подобно тому, как ты, вероятно, развеяла прах того бедняги, что невольно занял мое место. Прости меня за это. Но трагическая гибель никогда не входила в мои планы, хотя оказия, должен заметить, подвернулась очень кстати. Все сыграли идеально — а уж вы с любезным Клиганом заслуживаете особой награды — за правдоподобность и искренность в своём неистребимом желании меня уничтожить. Я все могу простить — но, увы, мой мозг так устроен, что я ничего не забываю. Поэтому скажу тебе так: развлекайся, как и с кем можешь — особенно ты меня радуешь, заигрывая с беднягой Зябликом Арреном — вот уж воистину золотая партия. Это брак я с радостью и отеческой рукой благословлю с того света, где я, согласно твоему и общественному мнению, должен пребывать. Но — и это уже не совет, а предупреждение — если я узнаю (а я узнаю непременно, тут уж можешь не сомневаться), что ты опять начала скакать и изображать брачные весенние игры с этим ублюдочным Псом — я даже из мест приятных, но отдаленных, смогу устроить вам такую жизнь, что и тебе, и ему эта миленькая осенняя эпопея покажется только детской игрой. А родственников у тебя масса — включая всех братишек, сестричек, новорожденных кузин и так далее — листа не хватит перечислять. Так что, решай сама, что тебе дороже: свобода, спокойствие и здравствующая родня — или один выродок, который, на мой взгляд уже и так зажился на свете. С радостью махнул бы его на его могучего братца, но увы — мертвых воскрешать было бы весьма опрометчиво. Если ты случайно — только это я могу допустить, зная твою сообразительность и логический склад ума — решишь податься в сторону вышеупомянутого субъекта, не забудь, что я вполне могу и предъявить на тебя свои права, а не только бросаться подачками вроде домика на море. По законам той страны, где я сейчас проживаю, нашего брака еще никто не отменял, а вот ты, моя дорогая, отлично подпадаешь под категорию «неверной супруги», и один Неведомый знает, что с тобой сделают, если я довезу тебя сюда — а ведь это не так сложно провернуть. Никакие столичные ищейки — или твой незадачливый кавалер — тебя не спасут. Так что взвешивай, расценивай, решай — а лучше, послушайся дядюшку-музыканта — голубая кровь ошибается редко — и брось все это дело. У тебя впереди вся жизнь — бери ее! Весь мир перед тобой — я лишь тень, что смотрит из угла. Но я редко сплю, и мало что проходит мимо моих глаз, а у меня их тысячи. Просто помни об этом, когда будешь выбирать себе очередного штатного любовника.

Замираю в низком поклоне и с ностальгией вспоминаю о твоих вновь обретённых отрастающих рыжих кудрях.

С любовью

Б.

Санса с ненавистью скомкала мерзкое письмо. Первым побуждением

было его порвать, сжечь или что-то подобное, но она пересилила себя: пусть останется — уликой. И потом, это никак не меняло ее планов на будущее: выбор был сделан, и теперь только оставалось ему следовать. После всего, что она прочла, писать последние строки ей больше не хотелось: хватит на сегодня эпистолярного жанра. Вместо этого, она, порывшись в кармане, где лежала ручка, извлекла еще один предмет и положила его рядом с первым — на уже холодную гладь ткани. Сандор — боги, когда она его еще увидит — чуть шевельнулся во сне, нахмурив брови: спаленную и здоровую, от рисунка которой — как и от всего остального в нем — захватывало дух. Когда-то — после их первой ночи, она подумала, что за все это — его ресницы, брови, профиль — она бы продала душу. Вот так и выходит. Души у нее уже нет.

Санса взяла с кресла свой рюкзачок и куртку и выскользнула из комнаты. Едва слышно спустилась по лестнице, забежала в туалет и вышла на террасу. Вдохнула поглубже — задержать момент, уберечь решимость, удержаться… Вокруг, как и вчера, все благоухало акацией — еще сильнее, еще более дурманяще. На солнце дремал вчерашний кот — видимо, зашел в не затворённую с вечера калитку. Санса не стала его тревожить — что ей за дело? Вероятно, у Сандора хватит сообразительности захлопнуть дверь.

Ключ остался у нее. Если даже он не закроет дом — или отставит там включенный газ и горящую свечку — невелика потеря. Сжигать мосты — так по- крупному. Она бы и сама сожгла этот притон призраков — но, к несчастью наверху спал человек, ради которого стоило — если бы ей хотелось — жить. А он не любит огня. Теперь все старые долги были уплачены — а новый так и останется в подвешенном состоянии — до поры до времени. Санса вышла за калитку и набрала кузену. Тот ответил незамедлительно и сообщил, что уже в машине и выезжает. Санса сказала, что будет ждать его на том же месте, где он ее вчера оставил: между рукавами выезда и съезда с трассы. Бросив последний взгляд на дом и на единственное открытое окно, она двинулась вперед. Теперь уже оглядываться было не в масть. Перед ней хитроумно петляли новые дороги — оставалось лишь выбрать, щеки приятно холодил ветерок, а позади осталось все то, что привязывало ее к этой жизни и к желанию ее познать. Освободиться от всего этого — как умереть. Отрешиться от всего — и стать свободной.

У нее запиликал телефон: неужели Джон задерживается? Нет, на связи была тетка. Санса пожала плечами и ответила. Через минуту разговор был закончен. Что ж — теперь у нее был один только путь, еще не до конца подтверждённый, но уже намеченный. И за эту ночь она заплатила — как всегда жизнью. Ей стоило спешить: так она сможет успеть на похороны Аррена. Тётя сказала, что он мирно ушел во сне: впал в кому, и врачи посчитали, что шансов и сил из нее выйти у бедняги нет.

Хотелось плакать — но внутри все давно высохло. Со рыданиями было покончено навсегда. Столичные художницы не плачут. Стальные волчицы — тем более. Они только бегут вперед, оставляя за собой города, леса и моря. Единственный спутник этого бега — ветер: тот, что смахнет навернувшиеся от быстрой гонки слезы и растреплет рыжую шерсть, и сам же ее причешет, поменяв направление. А когда станет вдруг так тошно, что захочется выть о брошенном позади, заполнит уши шумом далеких деревьев, хлестнёт по лицу запахом незнакомых стран и сладким предвкушением мести-охоты и тихо, едва различимо, на грани разрыва струны — только волчьим ушам и поймать — пропоет песню о том, что еще лежит впереди — неизведанным— за темным поворотом.

Ты моя — и моею будешь всегда.

Хоть, наверное, не вернешься сюда вовек.

Так далёко ты. Ну и что тебе за беда?

Я, пожалуй, давно уже не человек.

Так далёко ты. Все же здесь ты, мой свет,

Ты здесь.

Вот твой след незаметный- пером из крыла

В пыли.

От ресниц твоих — бабочек нежная занавесь

По холодной стене ускользнет

От моих молитв

Так беззвучно без пенья, и все же

Звенит слезой,

То ли ветром по крыше, ручьем вдалеке

Твой глас

Я стою у двери. А дорога иной стезей

Вдаль тебя унесла

От моих ненасытных глаз.

Я молчу в темноту. Отражений в пустом окне

Нет в помине. Все тени слились и с огнем ушли.

Помолчи же и ты — так далёко ты — обо мне,

Хоть на миг покаяния верностью ниспошли.

4. Сандор.

Он проснулся от того, что где-то далеко звенел колокольчик. Не понимая, что это, Сандор вскочил с кровати и тут же задался себе вопросом: а где, собственно, он находился? Комната была ему смутно знакома — она даже частенько снилась ему в предутренних кошмарах. Слегка опустевшая, обшарпанная, но сомнений не было — это было логово Серсеи Ланнистер, а сам он был на море, в хреновой Закатной Гавани. Про мысли о закате он тут же вспомнил почти все — кое-что выпадало из памяти, как после приличного перепоя.