Это было у моря
Шрифт:
Ваш дом опустел теперь?
— Погасший очаг покажите ему,
Открытую настежь дверь…
Тогда спросить бы ему осталось
О Вашем последнем дне…
— Скажите, скажите, что я улыбалась,
Чтоб не плакал он обо мне.
А если бы он вернулся опять,
Что ему я сказать бы могла?
— Что я ждала, я хотела ждать,
Пока не умерла…
Мельница — А если бы он вернулся опять
Санса прогулочным шагом шла по дороге, беспечно шаркая по влажной глине и таким образом пытаясь компенсировать весь тот мятеж, что творился у нее внутри. Она не знала, что видела на дороге, пока она, вертясь так и сяк, бездумно глядела на убегающие назад мили. Справа пробегало только бесконечное далекое море, поэтому приходилось смотреть в стекло напротив, где за рулем сидел Джон, или в боковое зеркало, которое,
В мире было много байкеров. Немыслимое количество Харлеев. У большинства байкеров, что она видела в своей жизни, были длинные волосы, и они — да почти все — одевались в темную кожу. Откуда же были эти глупые домыслы? Зачем эта гонка против времени, это идиотское сердцебиение, потеющие, как у маленькой дурочки, пишущей контрольную, ладони? Химеры, самообман и абсурд. И все же она заставила Джона вернуть ее на то место, откуда все начиналось — словно привычное окружение смогло бы успокоить ее и вложить в голову ответы, которых там не было. Джон явно подумал, что она перегрелась на солнце — или что капризничает для того, чтобы опять его позлить — после нескольких часов стеба в этом не было ничего удивительного. Так или иначе, кузен без особых возмущений отработал все то, о чем она просила. И вот она опять на дороге, да еще и с подушкой в охапке, куда-то тащится. Не куда-то — в свой дом. Химеры, не химеры, а одно Санса знала точно: если это был он, то есть только одно место, где они могут встретиться — на том самом пляже, где все начиналось. И про время тоже гадать не приходилось — солнце почти село. Санса прибавила шагу.
Пока она шла вдоль деревьев, где уже начали удлиняться темные сырые тени, в голову вдруг пришла непрошеная мысль: а что, собственно, она собирается делать? Допуская, что это был он, что ее идиотский план, основанный на романтических бреднях и слепой вере во всякие там нити, связи и прочую галиматью, сработает — если, в самом деле, она встретит его на берегу на закате — что будет означать эта встреча? Что она его простила? Что готова забыть обо всем, что иссушало ей душу с ноября и по сегодняшний день — пока не осталось ничего? Что она, положившая на эту любовь всю себя — от родственников до последней клетки своего тела, до самого незаметного из волокон, составляющих ее существо, бросится на шею человеку, променявшему ее — пусть и с трудом, и с терзаниями — на какое-то там обещание и поиски собственной свободы, приведшие его на работу вышибалой в каком-то тухлом городке? Это было слишком даже для нее — почти семнадцатилетней бестолочи с розовым флером в голове. Не пойти сейчас на берег означало признать, что никакой любви и вовсе не было. Простить его — было то же, что отказаться от самой себя. Поэтому Санса продолжила свой путь, нарочито шаркая по дороге надетыми на босу ногу туфлями, чтобы заглушить мысли, что, как осиный рой, кружили в ее голове, не давая покоя.
Она почти добежала до усадьбы и отворила тяжелую калитку, оставив ее незакрытой. Ей навстречу под ноги метнулся какой-то незнакомый кот — черный и с ободранным ухом — и, раздражённо фыркая, устремился в кусты жимолости, что росли вдоль дороги. Санса нервно хихикнула, прошла к дому, отперла дверь и, не зажигая свет, прошла наверх, в бывшую комнату Серсеи — хозяйскую спальню, как значилось по документам — теперь ее оплот. Открыла настежь окно, бросила на шуршащий матрас подушку и одеяло, рюкзак — в кресло возле стола. Глянула на себя в тускло мерцающее зеркало. Волосы были всклокочены — видимо, от того, что она слишком усердно высовывалась из окна машины, щеки лихорадочно пылали, глаза были, как у ненормальной — и словно горели в наползающем полумраке комнаты.
Санса показалась себе странным призраком этого дома, который, когда хозяева съехали, остался бродить по пустым пыльным комнатам, забытый и вычеркнутый из собственной истории: унылый обитатель чужого кошмара. Она посмотрела в окно — не упустить бы время! Больше не глядя в зеркало, Санса рванула в ванную, ополоснула горящее лицо холодной водой и, не оборачиваясь, побежала на берег, забыв о входной двери,
Вот и берег. Никого. Она подошла к кромке воды — с облегчением и разочарованием. Как всегда, придумала бред, и сама же в него поверила. Никого не было. Никого, кроме нее. Санса была наедине с морем — солнце уже макнуло свой раскаленный краешек в пугающую многоцветьем воду — можно было почти услышать, как оно шипит… Так она и стояла — глядя, как умирает день: последний день ее безумных надежд, ее никому не нужной любви.
Она продолжала стоять, когда на замёрзшее плечо легла тяжелая ладонь. Оборачиваться не было смысла — эту руку она узнала бы среди тысяч. Среди миллионов — этого и всех других миров.
— Как ты здесь оказалась?
— Я ждала тебя. Здесь я до конца дней буду тебя ждать. Ты разве не знаешь — тут ты всегда мой?
— Знаю. Но это какой-то абсурд! То ли я слишком долго ждал этого момента, что уже принимаю желаемое за действительное, то ли реальность и время начали двоиться…
— Ты хочешь действительно это сейчас обсуждать? Ты для этого пришел — поговорить?
— Нет.
Он развернул ее к себе. Санса, помня, что глаза — зеркало души, бесстрашно встретила его взгляд. Не надо было даже физического контакта — время сразу замерло для обоих. Солнце так и не село за горизонт, зависнув на полувздохе готовящегося его поглотить моря, сумерки запутались в прибрежных кустах, не смея приблизиться к замершим на берегу — слишком ярко пылало то пламя, что всегда одно на двоих: закатом, рассветом, всеми звездами мира, всеми падающими кометами, солнцем, луной — последней, потрескивающей на ветру, плачущей свечой…
— И что мы теперь будем делать, Пташка?
Санса моргнула — казалось, первый раз за сто лет. И даже этого времени, потраченного на мгновенный взлет ресниц, ей было жалко — после тысяч веков одиночества все, что она могла делать — смотреть, так же жадно, как умирающий от жажды припадает к хрустальной воде ручья.
Казалось, ничего не изменилось — и все же, он был другим. Волосы отросли еще сильнее, зачесывал он их не так, как раньше — словно ему надоело прятать ожог. Борода эта дурацкая — Санса поймала себя на том, что улыбается. И еще одно, что разом пригасило ее улыбку — в волосах справа мелькнула первая седина — ее было видно даже при угасающем свете заката. И смотрел он по-другому. Как-то растерянно, виновато и слегка отсутствующе — она с ужасом поняла, что взгляд Сандора напомнил ей на мгновение вечно блуждающий туманный взор Рейегара. Словно он смотрел на нее — и видел что-то совершенно другое. Санса подумала, что ей и хотелось бы — и так и должно быть — видеть в его глазах вину, но радости ей это не принесло — как и обычно, когда она замечала, что с ним что-то не так. Эта тень во взгляде — иначе ей не пришло в голову это назвать — гасила пламень, который Санса запомнила, как отличительную черту Сандора — того Сандора, что она когда-то встретила на этом самом берегу и полюбила — на свою же беду. Он стоял перед ней, обнимал ее — Санса чувствовала тепло его шершавой ладони на спине между лопатками — и все же был где-то там, далеко — за пропастью, почти неощутимый, утерянный. Это надо было прекратить. Остановить эту на глазах разъезжающуюся, как зацепленная чем-то острым гнилая ткань, бездну.
Санса уже забыла про все, что передумала по дороге, забыла и про план, что мелькнул у нее в голове, пока она провожала день. Важно было настоящее — а оно было каким-то неправильным, безрадостным, лишённым внутреннего смысла — словно свеча в ночнике погасла — тихо и незаметно.
— Ты стала выше, Пташка. И кажешься старше.
— Я и есть старше, — Санса улыбнулась, словно принимая этот идиотское перебрасывание ничего не значащими словами. — Не могла же я стать младше, сам подумай!
— Не могла, верно. И ниже тоже. Теперь к тебе не надо так тянуться…
— Можно подумать, что ты уже пробовал… — раздраженно бросила она и тут же поймала себя на мысли, что и сама не пробовала — потому что боялась. Если закрыть глаза — она узнавала в нем все: и тепло, и манеру ее обнимать, и запах — а глядя на этого далекого, отстранённого Сандора, понимала, что уже успела забыть — и теперь страшилась не узнать — или того, что, узнав и увидев, оценит реальность уже по-другому, и что эта новая реальность отпугнет или отвратит ее.