Евангелие от обезьяны
Шрифт:
– Прелесть в том, что для проникновения в сеть Разъемщику не надо быть хакером, – рассказывает между тем Марат. – Воткнул штекер в голову – и ты уже часть этого организма. Это кайф, с которого невозможно слезть. Примерно так же в «Аватаре» эти синие твари подключались к дервьям и животным, помните? И сразу же сливались воедино со своей природой. Джеймс Кэмерон выдумал эту фишку не с потолка. Прототипом были Разъемщики.
– Но послушайте, – перебиваю я его, – Бар же не мог получить информацию без запроса, Бар должен был сделать запрос. Так? А запрос должен был изначально подразумевать второе пришествие.
Марат встает, открывает окно еще шире, приносит с кухни пепельницу и закуривает, не спросив, возражаю я или нет.
– Тут все сложнее. Разъем работает не просто по принципу «вопрос-ответ». В отношениях между сетью и Разъемщиком нет привычного осознанного обращения. Скорее, Разъемщик задает некую тему, вокруг которой сеть выстраивает облако соответствующих фактов. А лимба Разъемщика реагирует на нее так, как не в состоянии реагировать современный человек. Я бы назвал это максимальной степенью искренности. Но, конечно, я очень приблизительно все объясняю. Главное, что Бару не требовалось задавать вопрос. Ему требовалось только думать о чем-то. Не ищите во всем этом… божественного откровения. Многие случайные мысли, не имеющие отношения к реальности, становились для Бара непреложными фактами. Он был тяжело болен, вот и все. В какой-то момент Бар вспомнил Азимовича, а мгновение спустя Азимович уже существовал.
Я чувствую, как сердце делает затяжной прыжок от ребер к селезенке и, похоже, там и остается. Под ложечкой веет таким холодом, как будто заоконные сорок три по Цельсию вдруг резко поменяли знак с плюса на минус. «Он сам придумал второе пришествие…» Нет, только не это. Нет, нет, такого не может быть. Нет. Это нереально.
И именно в этот момент я вдруг замечаю краешек газеты, высовывающийся из-под того самого дивана, который был рожден для службы траходромом.
Нет.
Это, мать твою, нереально…
Дрожащей рукой тяну за краешек. И, еще не вытянув, наперед уже знаю, что это за газета и от какого числа.
НЕТ!!! Нет. НННННЕЕЕЕЕТТТТТТ!!!!!!!!
Так кричит рушащийся мир, молодой и хрупкий, который я успел создать за те тридцать четыре часа, что прошли с момента приземления моего самолета в третьем терминале Шереметьева. Этот мир все еще душный и черный, словно угольная шахта, но в нем уже есть место несмелым солнечным бликам и зеленым росткам надежды… Быломесто.
Мои глаза самопроизвольно зажмуриваются, чтобы не видеть этого. Но, кажется, я смотрю даже сквозь веки.
Ботоксная рожа генсека, уставившаяся белесыми рыбьими глазками на лесные пожары из кабины самолета МЧС. Филипп Киркоров в сценическом костюме петуха, выкативший свои шарики для пинг-понга так, будто стал свидетелем убийства Кеннеди. Самолет «Сухой Суперджет» на взлетной полосе очередного испытательного полигона. Серо-коричневая панорама задымленной Москвы… Все это я уже видел на первой полосе популярной многотиражки.
Вчера.
На самой знаменитой фотографии с момента окончания Третьей войны.
Вас никогда не расстреливали одновременно из десятка стволов, но не насмерть, а в самые чувствительные из некритических для жизни точек – так, чтоб вы подольше мучились и умирали много часов от болевого шока и потери крови? Меня – нет. Раньше. А теперь со мной делают именно это.
Нет...
Долбанный «МК». Именно этот номер вертел в руках постаревший Азимович, желая намекнуть экспертам, что как минимум два дня назад он был жив.
Нет. Неправильно. Одно это слово прямо вот сейчас, на глазах ничего не понимающего Марата, перечеркивает бездушным крестом всю мою жизнь. Маркером замазывает. Парой движений и до обидного просто – так, как я давеча замазал член на акриловой картине Толи Болдырева. Был член – и нет. Была жизнь – и нет ее. Вот именно так. Н.Е.П.Р.А.В.И.Л.Ь.Н.О.
Азимович никогда не держал в руках этот клочок бумаги. Он никогда не приходил после смерти к Равилю Муртазину и никогда не вокресал. А я – вместе с остальным человечеством – все последние сутки участвовал в каком-то дьявольском, запредельном и инфернальном спектакле театра кукол-убийц из фильма «Невеста Чаки». Вакханалии, придуманной сумасшедшим гением. Психом, заставившим весь мир поверить в свои глюки, перемешанные с реальностью в убойном психотропном коктейле. Бар, бедолага. Ты допьяну напоил голубой шарик этим диким пойлом. И поимел его так, как никто за всю историю.
И еще. Азимович никогда не сотворит больше чудо. Мой сын продолжит вымаливать у судьбы каждый год жизни среди врачей, томографов и физруков, которые не берут его играть в футбол с остальными ребятами. И под насмешки этих самых ребят. «Хи-хи-хи, Стасик, ты скоро сдохнешь». И вправду, как это весело, детки!
Ничего не изменится.
Все снова пойдет по тому же замкнутому кругу. Возможно, я даже не успею купить ему полный набор «Тачек».
Да, конечно, можно пытаться объяснить все совпадением. Можно до одурения и седых волос надеяться, что не читающий газет Бар, выйдя в город, купил именно этот номер МК по чистой случайности. Но я в это уже не верю.
Я еще не знаю, как именно он все это провернул. Но уверен – тому есть какое-нибудь объяснение. Скорее всего, оно лежит в малоизученной области феномена разъемов. Да теперь уж плевать.
– Вы должны понять, как происходит процесс творчества у Разъемщиков, – слышится откуда-то из других миров голос Марата, у которого всегда есть на все ответ, даже когда его не спрашивают, и за это мне теперь хочется его убить. – Разъемщик-писатель не стучит пальцами по клавиатуре и не печатает эти буквы. Все происходит иначе. Слившись воедино с сетью, он просто существует в облаке ассоциативных фактов, которые получил от компьютера. Он не продумывает сюжетных линий, по сути, он и не пишет. Текст – это всего лишь конечный продукт, реакция на взаимодействие мозга человека и машины. В каком-то смысле он появляется сам. Рождается… Это истинное творчество, без примесей.
Я пытаюсь встать, но мне не хватает равновесия. И воздуха. Истерзанной боксерской грушей падаю обратно на пол, заваливаюсь на спину и больно ударяюсь затылком об пол.
И вижу еще один кусок бумаги. Тоже под диваном, только еще дальше, в глубине и сгустках пыли.
Фотографической бумаги. Марки «Кодак». Девяностых годов выпуска. Уже начинающей грязно желтеть с тыла.
На этой бумажке – Азимович в квартире Равиля Муртазина. У старого советского серванта, преломляющего отражение такой знакомой мне крыши. В той же позе и с тем же выражением лица, что и на самом известном в мире фото. Только без «МК» в руках.