Евангелие от обезьяны
Шрифт:
И без морщин. Без следов возлияний и злоупотребления запрещенными препаратами. А – молодой. Такой, каким был в эпоху Болотных проповедей. Тогда, когда этот снимок и был на самом деле сделан.
– То же, очевидно, касается и графических программ, – жужжит напильником Марат, вгрызаясь в мозг и каждым словом оставляя пробоину там, где у человека должна быть душа. – Я точно не знаю – никто из Разъемщиков-художников не рисовал в фотошопе, это западло. Просто... если Бару по какой-то причине понадобилось визуальное воплощение, картинка, – она просто появлялась. Конечно, не из пустоты. С помощью алгоритмов графических программ, и не реалистичнее, чем могут позволить их возможности. Но современные проги способны на многое. Если вы представите себе художника, то его лимба – это кисть, а все, что предоставляет машина и сеть – краски. Вот только художник не прикасается к кисти. Она подчиняется чувству, рефлексам, жизненному опыту. Руки художника в процессе не участвуют – оттого ни один эксперт никогда и не определит подделку… Я же говорю – чистое творчество. Творение.
Нет. НЕТ! НННЕЕЕЕТТТТ... Я все еще не хочу в это верить, – неверующим Фомой упирается мозг, когда измочаленные душа с телом договариваются о защитной реакции и я проваливаюсь в терпкое грязно-серое небытие.
Четыре минуты.
Но какая теперь, к черту, разница.
***
У каждого человека бывают сны, в которых он умирает. Как правило, такие сны вы видите не раз и не два – они периодически повторяются. Непонятно, почему из всего многообразия способов отдать концы ваш мозг выбирает именно тот, который навязывает в этих сновидениях – тем более что в реале вы все равно умрете по-другому. Тем не менее, ваша лимбическая область зачем-то терроризирует вас именно этими, почти всегда одинаковыми, картинками. Одной и той же страшной сказкой про белого бычка, заставляющей просыпаться в поту и обрастать смешными глупыми фобиями.
Я в таких снах всякий раз попадаю в ДТП с летальным исходом. Двигаюсь в черте города в общем потоке средней плотности, не превышая даже ощутимо дозволенной скорости; но вот все ехали – а вот уже остановились, как вкопанные. Даже словно бы и не остановились, а вдруг разом застыли. Превратились в статуи, как по команде «Замри!» в детской игре или под взглядом исполинской глобальной Горгоны...
Все, кроме меня.
А я продолжаю лететь, и вдавливаю тормоз в пол, и понимаю, что жить мне все равно осталось одну-две секунды – просто потому, что у меня есть тормозной путь, а весь остальной мир взял и остановился без него, словно бы втайне от меня отказавшись от законов физики. А значит, у меня нет абсолютно никаких шансов. И эти две секунды тянутся бесконечно долго – так, как предсмертные мгновения показывают в кино. В замедленных съемках, чтобы зритель мог посмаковать красоту бьющегося стекла и подивиться безвольности тела, вылетающего на встречную полосу и застывающего грудой сочащегося искореженного мусора. Я слышу скрип колодок, чувствую занос, дрожу в такт агонизирующей дроби АБС – все как в жизни… Та еще игрушка-автосимулятор. Можно использовать для расправы с врагами.
Примерно такие ощущения я испытываю и сейчас. С той лишь разницей, что не во время забытия, а после пробуждения. Одного из тех, которым запросто предпочтешь опцию «Уснуть вечным сном».
Надо мной колдует Марат, явно не готовый оставаться в пустой квартире наедине не с одним, а сразу с двумя безжизненными телами. Он тычет мне в лицо нашатырь; а еще – а еще он что-то тычет мне в плечо, какую-то нестрашную и неб'oльную иглу, ультрасовременный девайс из комиксов про шпионов, по форме напоминающий пистолет. Голова становится ясной, под дых веселым проказником бьет адреналин. А это он и есть, объясняет Марат. Лечебная доза, легальный полунаркотик. Когда я выключился, Марат сгонял в машину и принес аптечку. Говорит, там у него такого добра навалом. Он работает в системе каких-то инженерных сооружений, крайне важных для жизнеобеспечения всей их локалки, и ему часто приходится бодрстовать сутками – иначе муслимы останутся то ли без воды, то ли без тепла, то ли без того и другого одновременно, я не вслушивался. Для меня сейчас все слова ватные и малозначимые. Даже несмотря на ясность головы.
А точнее, благодаря ей. Ведь именно она не желает забыть последние полчаса моей жизни и так явно расставляет все их убийственные акценты. Я чувствую себя полугодовалым эксгумированным трупом, которому временно вернули душу вместе с нервными окончаниями – так, чтобы прочувствовать боль каждого сантиметра гниющей плоти, каждое шевеление опарыша в месте, где когда-то было сердце.
Марат снова что-то тычет мне в лицо – на сей раз это ноутбук с оригиналом фотошопа, ставшего вчера самым известным в мире. В сведениях то, в чем я и так не сомневаюсь. Автор: Barry Town. Дата создания: за день до пришествия… Полноте, батенька. Я уже не нуждаюсь ни в каких доказательствах.
Я что-то ему говорю, жму руку. Встаю, отряхиваюсь. Прощаюсь, выхожу вон.
По-моему, на пороге Марат заявил, что собирается звать милицию. И что если я не возражаю, он скажет, что это он обнаружил тело… Я не возражаю. Мне без разницы.
У подъезда я вижу потрепанную, видавшую виду «Тойоту-Терсел» цвета старых костей. Никаких пулевых отверстий ни на одном из ее крыльев нет. Надо быть экстрасенсом, чтобы в письменах Бара отличить вымысел от правды. Куда уж там, коль скоро он и сам не умел провести между ними границу.
Время «Ч» я, конечно же, проспал. Ненадолго – всего-то минут на десять (а в общей сложности был отключен, получается, пятнадцать). Роюсь по карманам, выуживаю свою родную сим-карту. Шифроваться мне больше не от кого.
Ничего, парень.
Ты жил ведь как-то до вчерашнего утра, правда? Чем-то дышал, на что-то надеялся и во что-то верил. Вот, точно так же ты будешь жить и дальше. Как будто всего этого бреда банально не было.
Эти долбанные двое суток просто должны стать очередной вещью, которую ты вычеркнешь из своей жизни жирным сраным маркером, чувак. Тебе не привыкать. Просто забудь. И да, еще: не вздумай ныть. Соберись, тряпка. Так говорил лет пять назад какой-то комик в несмешном юмористическом шоу.
Да, жил… До вчерашнего утра. Надеялся и верил – а что мне еще было делать. Но одно дело – вообще не давать собаке кость, и совсем другое – дать и отобрать, едва позволив распробовать. А ведь человек – не собака. Человеку больнее. Да и жизнь пятилетнего ребенка – ни разу не мозговая косточка…
Хочется остановиться и расползтись прямо здесь, на этом асфальте, на все четыре стороны кучкой подтаявшего мороженного. Впитаться во все щели, испариться и раствориться. Налипнуть на чьи-нибудь подошвы и навсегда смешаться с пылью.
Знаешь, друг… А ты ведь жесток.
Ты ведь, мать твою, просто нереально жестокий ублюдок.
***
Когда я наконец нашариваю симку и вставляю ее в телефон вместо студенческой, я уже четко понимаю, что скажу Вере. Я не скажу ей ровным счетом ничего.
Я совру, что не нашел Азимовича и продолжаю поиски.
Умолчу о том, что знаю о ее договоре с Пороковым. Притворюсь, что не в курсе, кто подложил под меня Лину и кто работал сиделкой у Шайхутдинова. Не спрошу, почему она от меня это скрывала и откуда была в курсе дел Порокова с Линой – хотя не без оснований подозреваю, что она с ним спала, что этот жалкий мачо ее тупо склеил, как сучку, у меня за спиной на том самом корпоративе. Не стану предъявлять ни одной из тех мириад претензий, хороших и разных, которые имею полное и законное право ей предъявить.
Потому что одно дело – потерять соломинку самому, и совсем иное – отобрать ее у другого человека. Даже если этот человек только что вытер о вас ноги, мокнул в дерьмо и смыл в канализацию, как использованный тампакс.
Какой бы тварью ни была Вера, она мать моего ребенка, и я не собираюсь делить с ней знание, способное ее убить.
То знание, которое помешает ей рвать свою хитрую задницу за пусть не очень вероятное, но все еще будущее моего Стаса. Я буду единственным носителем этого знания ровно столько времени, сколько потребуется, чтобы о нем раструбили СМИ. А если онисты, в лучших своих традициях, решат и вовсе не извещать СМИ, – значит, Вера так ни о чем и не узнает. Можно даже сказать, что именно на это я и надеюсь.