Евангелие от обезьяны
Шрифт:
Я не могу понять, что забавного находит в этом Жорин. Мне доподлинно известно, что за свою сорокалетнюю жизнь он не только многократно слышал классический делириум в доску пьяного человека, но и сам нес его великое множество раз. Поэтому я удивляюсь совершенно искренне:
– Ну и что же в этом такого?
– А то, – отвечает Жорин, впиваясь резцами в камнеподобную булочку размером с крупный орех (подозреваю, именно такие на самом деле называются французскими, а вовсе не те, которые продаются под этим именем в CCCР), – а то, что прямо напротив Пола Хёрли сидел другой их топ, Питер Сала. До эмиграции его звали Петрик, он закончил школу в социалистической
Серега хороший парень, но несколько пугливый и нерешительный. Из серии «кабычегоневышло». Для таких это и впрямь залет: заявить топ-менеджерам компании, пригласившей тебя на халяву на столь пафосное мероприятие, что они суть ничтожества – пусть даже искренне считая, что тебя не понимают. Если уж совсем начистоту, то я и сам на мгновение поддаюсь панике – но лишь на мгновение; спустя секунду меня отпускает. Им плевать, что я сказал. Вот если бы я написал, что «Икс Джей» – плохая машина, тогда они бы не простили. А так – никто не доставит мне неприятностей, во всяком случае, пока я не наблюю на сиденье какого-нибудь предсерийного лимо или эксклюзивного спорткара. Чувство собственного достоинства в нашем деловитом мире уже давно подменено чувством достоинства той или иной купюры. Негативный отзыв в моем издании, отврати он хотя бы десять человек от покупки волшебного представительского седана, – минус миллион долларов в строку «Доходы компании», и Петрик Сала прекрасно это понимает. В противном случае он был бы не топ-менеджером компании «Ягуар Ленд Ровер», а гастарбайтером на лондонской стройке, грызущимся за лишние полтора фунта в час с неграми, литовцами и наркобарыгами из Косово.
– Надеюсь, ему было приятно слушать гадости про своих коллег, – вот единственное, что я могу резюмировать по этому поводу.
– Но ты, – вдруг вклинивается в разговор Митя, – говорил и о самом Петрике. Ты говорил, что у него зеркальная болезнь и он ссыт на ощупь. И удивлялся, как он может трахаться с женой, когда у него такое пузо.
– Хм. И что же, он сидел и слушал?
– Ну да. Сидел и слушал. И даже ухмылялся.
– А почему ты не рассказал мне об этом раньше? Мы с тобой полдня в одной машине ехали.
Митя пожимает широкими плечами, алогично и несуразно упакованными во что-то метросексуальное от Pal Zileri.
– Я ведь не знал, что ты ничего не помнишь.
Я ненадолго задумываюсь. Некрасиво, конечно. С другой стороны, если про Хёрли я просто гнал пургу, то в случае с Петриком говорил чистую правду. Если он не полный кретин, он и сам осознаёт, что у него зеркальная болезнь. Так какие же тут могут быть обиды? Погоняв по полости рта очередную порцию, сглотнув божественный эликсир и прикрыв глаза от удовольствия, я выношу вердикт:
– Да пошел он. Не я же его откормил до такого состояния. Может, теперь он хоть займется собой. А то ведь наверняка последние лет десять все вокруг говорили ему, что он красив как Брэд Питт. Чтобы не обидеть статусного человека.
Между тем обед подходит к концу. За панорамным окном разминаются кони. Нас, уже слегка размякших, под предводительством Ленни Кравитца везут во дворец Шантильи, где женщина-экскурсовод по имени Виржини со смешным акцентом рассказывает про Бонапарт'e и Бурбонов, охотившихся здесь на оленей и устраивавших пьянки со сменой двенадцати блюд. Благодаря стараниям организаторов предыдущих презентаций, да не оскудеет их фантазия, все это я слышал уже много раз. Тем не менее, повторить историю Бурбонов
Однако себя не обманешь, и чем дальше, тем сильнее я нервничаю.
Дело в том, что очень давно Париж наложил на меня нечто вроде проклятия. Я бессилен перед физиологией. Чем ближе к Парижу находится мое тело, тем сильнее меня крутит, плющит и выворачивает наизнанку. Не спасает даже бурбон. Называйте это насморком из ностальгических соплей, скажем. Или временным впадением в детство.
Чем ближе час поминовения, тем сильнее меня рвет на ленты изнутри. Такие ленты, знаете – белые, красные, разноцветные, колышащиеся.
Тем отчетливее хочется сбросить, как змея кожу, всю ту реальность, в которой я живу вот уже двенадцать лет. Вместе со всеми ее «Ягуарами», топ-менеджерами, зеркальными болезнями и целевой аудиторией – средний класс, стабильный заработок и далее по списку.
И, верите или нет, я чертовски боюсь этого желания. Но я знаю, что сейчас нас погрузят в «Ягу», повезут ужинать и история повторится. Смотрю на себя в зеркало заднего вида, автоматически повернувшееся в активное положение при нажатии на кнопку зажигания: клоун!
Никогда нельзя возвращаться в те места, где вам было хорошо. Это банальная истина, ее повторяют в каждом третьем голливудском фильме. Но я ведь не виноват, что европейские производители так любят презентовать новую продукцию именно в Париже. И еще меньше виноват в том, что лучше, чем здесь, мне никогда не было и уже не будет.
Вообще-то по закону жанра во французской столице у всех должны происходить сплошные лав-стори и скетчи из фильма «Париж, я тебя люблю». Но у меня все тогда было не как у людей. Поэтому я, наоборот, сбежал сюда от не вовремя зарождавшихся отношений. И нашел здесь нечто куда более выдающееся, чем любовь. Нашел – и тут же навсегда потерял.
История начиналась зажигательно и крайне глупо. Нам было по двадцать два, и нас было четверо. Все по моде того времени рвались в Америку, а мы – сюда. Нам нужен был город импрессионистов, потому что мы считали себя именно таковыми. Часами втыкая в д’Орсэ на Ван Гога, Ренуара и Дега, вгрызаясь накуренным мозгом в каждый безумный штрих «Звездной ночи» или «Деревенского танца», я всеми клетками ощущал свою принадлежность к их миру – миру избранных, помеченных печатью господней. Тех, кто меняет реальность без войн и революций. Верите или нет – это цепляет куда круче, чем лав стори: когда тебе двадцать два, у тебя самые грандиозные планы и жизнь еще не успела дать тебе кувалдой по морде – ни разу, ни даже половинки, ни четверти раза. И ты, распираемый этими планами, осуществляешь первую большую мечту.
Ты – переминиающийся с хлеба на воду непризнанный институтский гений – случайно склеиваешь девушку, продающую в турагентстве авиабилеты «Люфтганзы». От нее узнаешь о существовании системы Miles, по которой торговец билетами может пролететь за счет компании столько миль, на сколько наторговал за год. И даже не один, а с товарищем. И даже с двумя или с тремя, если миль хватает на всех. Мало того, товарищи могут полететь и без самого торговца – достаточно заплатить за последнего авиационный сбор.