Евангелие от обезьяны
Шрифт:
...и постепенно привык просыпаться под вопли муэдзина. Никакого негатива, мне даже нравится, если честно. Мой дом стоит в квартале от муслимовской локалки, с балкона виден забор, вышки у КПП и даже какие-то запасные ворота. И еще несколько крыш там, на их территории. Я каждое утро смотрю, как они выходят на крышу и начинают молиться. Все вместе. Даже завидую немного, мне-то молиться некому и не о чем, а у этих ребят есть стержень. Конечно, и у муслимов есть те, кто использует эти стержни в своих целях. Муслимы тоже люди, а там, где есть люди, там всегда есть политика и деньги. Универсальные операнды… Но к обычным муслимам у меня претензий нет.
Я как-то ночевал у одной подруги в христианской зоне, и там рядом церковь. Не очень большая… Но там прекрасный звонарь, волшебник. Он так звонит, что у меня аж слезы наворачиваются. И вот эта девчонка хотела записать колокольный звон, снять вживую, из воздуха, и наложить на него крик муэдзина. Неплохая идея вообще-то, но я сказал, чтобы она этого не делала. Сказал, что ее за это убьют на хрен, потому что и среди христосиков, и среди муслимов найдутся те, кто может за такое разнести тебе череп. Легко. И кстати, зря говорят, что муслимы в этом плане злее, ни хрена, все одинаковые. У христиан тоже полно радикалов, таких, кто с головой не дружит. Библия и пулемет – самый страшный симбиоз, или Коран и пулемет, без разницы. Говорю же, если уж появится какой-нибудь стержень в обществе, обязательно кто-нибудь научится выгодно крутиться вокруг него, а потом назовет это дерьмо универсальной валютой и языком мирового общения. Но самое обидное, – это я ей говорил, той девчонке, – самое обидное, что, скорее всего, тебя завалит тот, кому выгодно, чтоб всегда были мусульмане с одной стороны и христиане с другой, и чтобы между ними всегда были заборы и вышки. А посередине большая красная крепость, гарант того, что люди не выйдут из своих локалок и не перестреляют друг друга к долбанной матери. Это – контроль.
Кажется, что это неправильно. Но когда данная система нарушалась и людям давали вздохнуть свободно, они тут же шли вразнос. Если общество не держать в узде на краю пропасти, люди начинают пожирать себе подобных. Все люди каннибалы на самом деле. Они как торчки, джанки – они хотят слезть, и пока их контролируют, они не «вырубают» и чувствуют себя вполне сносно. Но как только контроль уходит, они идут и покупают новую дозу. Люди, они как Сид Вишез после выхода из тюрьмы, когда завалил Нэнси Спанджен. В тюрьме ему пришлось слезть с иглы, но как только он вернулся, он снова начал «вырубать» и, в конце концов, это его убило. Так же и общество. Если не держать его за решеткой, оно начинает заниматься саморазрушением. Оно жрет человечину. И это тоже факт, который надо просто принять. Так и было, когда убили Азимута. Мир любви и счастья стал адом. Все дерьмо наружу выползло. Его музыка была контролем, была дисциплинирующим фактором, непонятным нам, с неведомой логикой, но это не отменяет ее роли. Его музыка создала мир и потом контролировала его. Азимут был канатом, а когда канат обрезали… да что там говорить, вы и сами все это видели.
Еще семь лет назад я думал, что мир катится в ад. И только теперь понял, что он никогда из него и не выбирался. Просто кто-то приоткрыл форточку и стало не так жарко.
Но во всем есть свои плюсы, да? По крайней мере, я могу стоять и слушать по утрам муэдзина. И будильник не нужен.
Однако, при всех равных…
Пока я иду к стоянке, ощущения довольно странные. Вам никогда не приходилось чувствовать себя единственным уцелевшим в авиакатастрофе, выжившим после кораблекрушения или излеченным от бубонной чумы во время эпидемии? Такое чувство можно испытать, например, если проснуться первым после грандиозной попойки, когда все остальные ее участники спят вповалку на кроватях, столах, раскладушках и креслах, а вы вышагиваете по этому капищу на цыпочках, переступая через бутылки, пепельницы с окурками и недвижимые тела. Вот и мне мерещилось нечто подобное. Только еще хуже: мне казалось, что я вообще последний человек на земле.
Понятно, что в половине пятого утра улицы и не должны кишеть гиперактивностью. Но не до такой же степени. Вокруг стояла какая-то подозрительная тишина, не гудели даже самолеты. И ни одного человека вокруг, словно это и не аэропорт вовсе. Один я иду и молчу. Отбрасываю длинную расплывчатую полутень, похожую на аиста.
И плюс еще эта ночная жара, которая, конечно же, никуда за время нашего отсутствия из Москвы не ушла. Ноу-хау средней полосы СССР – 2010, которая решила притвориться экваториальной Африкой, но забыла о тропических ливнях. Тридцать восемь градусов, если верить неоновому табло за моей спиной, на фасаде третьего терминала. А я ему верю.
В полной тишине дохожу до машины и, включая радио, уже заведомо знаю, что (а точнее, кого) сегодня будут крутить денно и нощно на всех волнах. Да, так оно и есть. А разве могло быть иначе?
Я гоню по пустому Шереметьевскому шоссе, выжимая максимальные сто девяносто из пятилетней «Мазды-3». Многие мои знакомые удивляются, почему человек, который одним из первых в стране садится за руль практически всех новинок мирового автопрома, в быту ездит на скромной возрастной тачке. Тому есть три причины. Первая: нам платят не так много, как принято о нас думать, а мы не только не делаем ничего, чтобы развеять эту иллюзию, но и наоборот, молчаливо ее поддерживаем. Вторая: последние пару лет я совершенно по-гобсековски коплю деньги, тратя лишь немногим больше прожиточного минимума. И третья: я, хоть и способен словить оргазм от урчания спортивного V12, вовсе не хочу испытывать его каждый день. Приестся и оргазмом быть перестанет; да и понты я, признаться, в глубине души так и не полюбил – пусть даже кидать их иногда приходится по долгу службы. Да, после «Яги» и ей подобных движок 1.6 впечатляет не сильно, всякий раз приходится морально перестраиваться. Но мне даже нравится, что у меня при моей профессии такая скромная машина. Все же трудно до конца перегрызть пуповину, связывающую тебя с младыми годами; а мои младые годы прошли в девяностые. Живи недолго и умри неудачником, Кобейн-шмабейн и все дела.
Ну и, стоит ли говорить: в данный конкретный момент мои девяностые – те самые, с которыми я постоянно встречаюсь в Париже, как персонажи сказки о Мэри Поппинс в финальной сцене встречаются на карусели с собою же в детстве, – стоит ли говорить, сейчас они снова напали на меня голодными волками, едва только отпустив, и вцепились в горло мертвой хваткой. Я, конечно же, не слушал диджея Азимута с тех самых пор. Удалил на хрен все альбомы, включая парижское демо. А если слышал случайно по радио, то переключал станцию.
Представьте себе, что вы сидели с Иисусом в парижском хостеле на Републик и сочиняли Нагорную проповедь. Подбирали вместе с ним слова, выстраивали их в правильные цепочки – так, чтобы цепляло. Представили? Вот так же и я сидел и придумывал с Азимовичем басовые партии для всего того, под что вы в экстазе обнимались на местечковых вудстоках с ребятами, в которых потом стреляли, влюблялись в лучших девушек мира, свергали правительства и выгоняли с рынков транснациональные корпорации. Только меня-то уже с вами не было.
Был какой-то другой парень. Разумеется, его фамилии даже толком и не знали – уж таков шоу-бизнес. Никто, кроме убежденных меломанов, никогда не помнит по именам гитаристов Мадонны, барабанщиков Стинга или клавишников Майкла Джексона. И басист диджея Азимута не имел никаких оснований считаться исключением. Но дело-то вовсе не в этом. Дело в том, что этот парень, который даже не особо сильно поменял мои партии, а своих собственных успел придумать всего ничего, – этот парень видел со сцены ваши глаза.
А я – не видел. Потому что выбрал маминого институтского бойфренда с его автомобильной газетой.
Признайтесь честно: после всего этого вы бы смогли слушать прекрасные, божественные проповеди на четверть собственного сочинения? Я не смог. Пока шла вся эта религиозная движуха, конечно, мог – все же там витал такой мощный заряд, что все остальное было по боку. А потом вдруг вмиг разучился. Стало больно. Это все равно, что завести себе попугая и обучить его одному-единственному слову «неудачник».