Евангелие от обезьяны
Шрифт:
Ты берешь друзей – таких же неудачников, – а девушку оставляешь дома, потому что в этом году она уже отгуляла отпуск, а 31 декабря счет миль обнуляется и ей они все равно не нужны.
Ты платишь авиационный сбор – всего по каких-то пятьсот рублей с носа, включая оставленную дома девушку – и летишь с неудачниками в город мечты. Там ты каждый вечер залезаешь по водосточной трубе на второй этаж юз-хостела на Републик, просачиваешься через турникеты в метро, крадешь еду и вино в арабских лавочках, а одежду – в универмаге «Тати». А все деньги, которые удалось собрать и назанимать в Москве, тратишь на музеи и кабаки.
И потом ночами напролет в том самом хостеле на Републик ты сидишь и делаешь музыку. Музыку,
Точнее, нет, не так: ты даже не сочиняешь музыку. Ты пишешь религию, после которой мир станет лучше. Ты никому об этом не говоришь, но оно тебе и не надо. Ты просто знаешь, что это так.
«Это неважно, что мы играем музло, а они писали картины, – объяснял Азимович. – Какая на хер разница. Нам нужно сидеть здесь как можно дольше, бухать, курить дурь, трахать баб, придумывать музло и впитывать силу. Ту, что изменяет мир. Она же здесь везде! В каждом, на хрен, камне. В каждом уличном шарманщике. В каждом мазке – даже если это мазок с репродукции в витрине кабака в Латинском квартале. Даже, прости меня, Господи, в каждом обдолбанном негре». Так говорил Азимович.
И, как всегда, он был прав. Даже несмотря на то, что до событий, изменивших мир, тогда оставалось еще полтора года.
Я открываю окно «Яги» настежь и высовываю руку, ладонь перпендикулярно ветру. То же, только зеркально симметрично, делает и Жорин, ерзающий пухлым задом на противоположном конце дивана. Непуганым медведем шарахнувшись наружу, он пытается пьяной лапой хлопнуть по дорожному указателю с надписью Paris. Разумеется, для успеха мероприятия необходимо, чтобы лапа была длиннее раз в десять; но Жорин не парится, он смеется, и Митя на переднем сидении смеется, и даже аккуратный водитель-немец смеется, и я тоже смеюсь.
Смеркается. Мы водили «Ягу» только днем, поэтому я так и не понял – включается подсветка на приборной панели сама или хоть что-то здесь зависит от человека. Хочу спросить об этом водителя-немца, но слова застревают в горле. Ошалевшим ребенком вожу головой по сторонам. Мне грустно и хорошо. Маршрут неоригинален. Я снова вижу те места, которые видеть больно. Можно закрыть тонированное стекло – одно нажатие пальца. Но я – не закрываю.
– Парни, смотрите, как эти часы выглядят с подсветкой! – раздается голос Мити, и мне кажется, что это голос извне, откуда-то из космоса. – Нет, я фигею от этих часов с подсветкой! Вы видели, как они светятся? Это оргазм. Я сейчас кончу. Я выдеру их с корнем и увезу домой!
Чертова Башня, она видна отовсюду.
У нас почти ни у кого не было денег на второй и третий ярус, но мы с Азимовичем каким-то образом прошли еще два турникета и оказались на третьем. Остальные остались внизу, а мы просочились – уже и не вспомню, как. Там мы раскурили плюху гаша, накануне врученную нам тремя неграми в обмен на пачку «Золотой Явы» и пьяные межрасовые братания в Сен-Дени (lemerde,monami, никогда не думал, что белые тоже могут быть ниггерами!); где-то в недрах кармана украденного в «Тати» пуловера я нашел последние десять сантимов, вдавил их в щель монетоприемника подзорной трубы. Спящие улочки, похожие на поделки из папье-маше, и вычурные металлические крыши сделались ближе. Окуляр очень стильным, каким-то мультяшным образом искажал реальность и делал ее похожей на игру. Мне все казалось: стоит нащупать волшебный джойстик где-то справа от видоискателя – и в кадр войдет компьютерный злодей, джедай-одиночка, который начнет бегать по крышам и взрывать припаркованные на мощеной плоскости машинки. А я буду наводить на него прицел подзорной трубы и стрелять трассирующими зарядами, как в старом советском игровом автомате «Морской бой».
«Мы сделаем этот мир, – сказал тогда Азимович. – Вот это все, что ты видишь внизу, – оно будет нашим. И оно будет другим. Настоящим». Я спросил, что он имеет в виду под настоящим. А он ответил: настоящее – это все то, что доставляет удовольствие без курения дури. Без питья водки и уколов героина. Без подсада на спиды и закидывания марками. Без ухода в йогу и прочую монастырскую хрень.
Он сказал, что настоящее сейчас – только кино. Это единственное, что в деле овладения человеческой душой может соперничать с наркотиками. А жизнь в этом соревновании уже давно аутсайдер.
Но, главное, он пообещал это исправить. Этот казус, это недоразумение…
Митя с видом Санта-Клауса, достающего из сапожка подарки африканским беженцам, выуживает из рюкзака остатки Джека Дэниелса. Есть еще полбутылки. Пустячок, а приятно.
– Плеснуть колдовства? – заговорщицки подмигивает он Сереге.
– А то, – радуется тот.
Разумеется, наливают и мне. В этой тачке, конечно же, есть бар, а в баре, конечно же, есть стаканы. «Яга» плавно выворачивает на набережную Круазетт. Здесь почти ничто не изменилось. Да и никогда не изменится, наверное. Даже несмотря на то, что изменился мир и треть Парижа теперь за забором.
Слева нас нагоняет второй «Икс Джей» из нашей колонны. Его заднее стекло так же открыто, и – что за чертовщина! – из него торчит, умиляясь красотам, восторженное лицо Александра Выхухолева, одного из авторитетнейших автожурналистов страны.
Всякий раз, когда я пересекаюсь с ним в пресс-туре (а я пересекаюсь с ним в пресс-турах постоянно), я порываюсь избить этого ублюдка. Но всегда вмешиваются обстоятельства. Случались разные ситуации. Нас разнимали. Я промахивался, будучи слишком пьяным и неспособным попасть кулаком в мясистый красный нос. Он заговаривал мне зубы, откупался выпивкой. А вот вчера, говорят, он от меня убежал.
Повинуясь спонтанному побуждению, я резко выплескиваю в это довольное жизнью табло свой бурбон. Амброзию мне жалко, конечно же. Но у меня нет выбора: кулаком я отсюда не достану.
Александр Выхухолев скулит «Блядь!» и спешно закрывает окно. Я успеваю заметить, что он отчаянно трет кулаком правый глаз. Значит, я попал в цель, и Джек Дэниелс, как кровь комсомольца, пролит не зря.
«Попасть в цель можно только один раз, – учил нас Азимович, танцуя брейк-данс на краю Триумфальной арки, не перед штырями-пиками решетки, а за ними, на карнизе шириной в пару десятков сантиметров. – Этого вполне достаточно, поверьте, парни. Потому что большинство людей за всю свою жизнь не поражают цели ни разу. Даже те, что считаются достигшими успеха. Потому что попадание в неправильно поставленную цель равносильно непопаданию в нее вовсе». Так говорил Азимович, пока полноватые охранники Арки натужно перетаскивали его через ограду и треножили у подзорной трубы, орошая плиты смотровой площадки испуганным потом с красных лысин: слава богу, инцидент не летален, они были начеку, они не проштрафились.
«Попасть в цель можно только один раз, – смеялся Азимович, пакуемый добродушными французскими полицейскими в доисторический минивэн «ситроен», почти такой же, как в фильмах про Фантомаса. – И этого будет достаточно».
Тогда я еще не знал, что все эти банальные эпизоды с типовым тинэйджерским эпатажем – самое важное, что случится в моей жизни. Я чувствовал драйв, меня вставляло от ощущения своей нестандартности – но кого, скажите, в двадцать с небольшим от этого не вставляло? Так что вы, конечно же, думаете, будто вся моя рефлексия – обычная полупьяная эскапада неудачника, некогда считавшего себя гением и до сих пор не смирившегося с прозаичным бытием производителя ежемесячных листков про крутые тачки. И вы почти правы. Мы ведь все через это проходили. В каждом менеджере среднего звена сидит бывший поэт, в каждом верстальщике – художник-лузер. В каждом втором спивающемся пиарщике – несостоявшийся музыкант.