Евпатий

Курносенко Владимир

Нить — оборвись! Кровь — запекись!»

А и брала Паруня-вдова три волоса, а и три волоса с шапки Евпатия. А и прикладала она, волхвица, к ним своих сам-пят, а и своих сам-пят, златошёлковых... А и бросала она, Паруня, их во мурвлёну печь, а и шептала она, волхвица, приворожное: «Во печи огнь горит, пышет, палит и дрова тлит...»

— Гляди, сокол! — морщит губы усмешкою Савватей Кисляк. — Божье крепко, а вражье-то лепко. Неровён час, прознает о наведках твоих боярин Лев, штуковато б тебе, малой, не подеялось!

Да не чует горя дальнего

удал молодец: вопервой чать с красавицей любится!

Как-от стукнет в окошко косящето, воступнёт на ступеню крыльцовую, уж востречь плывёт она лебёдушкой, под понёвою лыстья трепещутся.

Воставляет на скатерть зелена вина, вынимает из печи калач крупичатый, с кладовой несёт мочёных яблочков, сладких яблочек с земляникою.

— Ясноглазый соколочек мой, Евпатьюшка! Не спеши казнить-карать бабу глупую! Восхоти меня ты, горькую, спомиловать...

3.

В залоснелой котыге, а похолоднее — в шубе внапах овчинной привыкал зоревать бобылем Лев Евпатьич. Под трёхстволой берёзой, на срубленном челядинами скамье-сиденце ждал сидел что ни день выкатывавшееся из бежавшего по Оке туманца белое маленькое солнце.

Протяжистый скрип-поскрип колодезных первых журавлей, вторые, а засим третьи, погодя, петухи, стук-позвон пустых бабьих подойников, вязнущие их во влажной воздушной мякоти свежие голоса... И от нахолодевшей, проснувшейся землицы наземцем, вывешенными у конюшен потными хомутами, кисло-горьконьким дымком жёгшейся за соседскими огорожами ботвы...

— Вот хоть меня взять, — поднимал глаза на Евпатия Лев Евпатьич, — и грамоте кой-нито учён, и мечом, кажись, вдосыть намахался, в землях чужих бывал, а спроси меня, старого, что за трава под ногою растёт, куды с добром! Третьей ить доли, сына, не назову.

Опять, в который раз воротившийся поутру сына отводил взгляд, скрепляясь душой, даб не увидеть иссыхающее, могучее когда-то отцово тело, дабы не слышать глухоты утрачивающего красоту и силу голоса.

— Ну полынь, к примеру. Крапива, лебеда... — Светло-карие, омытые болью, опрозрачневшие глаза глядели с охлёстывающей сердце нежностью. — Донник белый и жёлтый. Медуночник. Ведуны мещерские детву от золотухи пользуют. Ромашка, плакун-трава... Лопух тоже. Паслён. Щавель коний. Осот. Просвирник-пуговочник. Льнянка. Помаранник, его бабы в простоквашу кладут... Аистник...

— Чемерица! — подсказывал Евпатий, проверяя мелькавшее в уме подозрение.

— Чемерица, угу, — подтверждал отец и, так и есть, уводил потухающие глаза. — Чемеричною водою тоже-ть... пользуют...

Так и есть, так и есть, перенёс кто-то старому, овестил, доброхотствуя, о Паруне его, Евпатовой.

И.

С неискоренимым языцством паствы своей в ту далёкую пору православная церковь боролась исподволь, чаще приноравливаясь к вжившемуся в плоть и кровь, нежели воюя, полагаясь более всего на время, на чудотворно явленную в нём силу Божией благодати.

В серпень месяц, отстояв во

храме божественную литургию и затеплив пред образом богородичную свечу о грядущем урожае, наутро, выходя в поле, смерд кропил, случалось, пашню конопляным маслом и, нимало не мутясь духовным противоречием, чинил таковые, к примеру, не канонические заклинания:

«Мать сыра земля! Уйми ветры полуночные с тучами, удержи морозы с метелями! Уйми всяку гадину нечистую от приворота да лихого дела, проглоти нечистую в бездны кипучие, смолы горючие...» — бил поклоны на четыре стороны, ел почву, прося, сам кого запамятовав, помоги себе всякой да обереги.

Паруня в церковь ходила по праздникам.

Ко кресту, ко святому причастию подойти принародно стеснялася, а, покрывшись кружевным платком, стаивала всё при дверном выходе, от убогих да нищих вблизости.

Говорили о Паруне слободские: «Энта в кошку, если схочет, оборотится!»

Что-де водит её, вдовую, нечистая, а что выходы с неё сам рогатый берёт.

Возвращалася в дом к себе печальная. Разве тягости на сердце поприбавится.

«Так бы Бог меня любил, — роняла слёзыньки, — якось ты со мною люб, мой ясный соколчик...»

К .

Внутренний узкий дворик между двух валов-стен и с двумя торцовыми воротцами... Захаб.

«Как сшибутся с кем во поле рязанские, побегут в отступ, будто струсили, разлетятся за ними те догонщики да в ловушке захабной и очутются...»

«Позапрут тогда снутри воротца малые, на засов задвинут (сбегают) наружные, а чтоб тайну захабну не проведали, всех до смерти изводят глупых ворогов...»

И вот случилось. Декуновым долгим радением заманили в захаб племя куманинов.

По валам рассыпались молодшие, кто копьем, кто луком стал орудовать.

И среди ржанья, ора и топота узрил Евпатий Коловрат воочию, как вошла его стрела в выю ворога. Как сронил куманин криву сабельку, как с коня вздыбляного прянулся. Как пополз окарачь середь битых тел, припадая к булыгам захабовым.

А потом... прыгали с валов на добивание. И кричал как, колол, рубил и меч кровянил свой, он, Евпатий, вовсе б запамятовал.

Л .

. . . . . . . . . . . . *

* Зачёркнуто.

Засукровилась душа у добра молодца, завелася в сердце червоточина.

Не идет, безумец, он на исповедь, сторонится святого причастия.

AI .

Кумара.

Них, них, запалом, бала.

Эшолохомо, лаваса, шиббода.

Кумара.

Толстоносый Чурило рыбак утонул по своей же жадобе шесть зим назад — утянулся сомом вместе с мердою.

Распластавшись стрижихою по опухло-синей груди Чурилиной, голосила Паруня жалкой плачею: