Евпатий
Шрифт:
У очага на деревянной досочке лежали две лепешки. Спасибо, Джебке! Укрываясь одеялом, ещё подумал: «Как-то там Кокчу наш в темноте? Страшно, наверное».
«Сделав зло, — говорила мать, — опасайся беды! Ибо всему живому необходимо воздаяние по заслугам». Отчего ж Быку-зверю не воздастся никак? «Небу — сокол, младенцу — молоко, а жизни истина необходима, сынок!» — отец говорил. Если любовь есть, отец говорил, власть — не нужна! Добывая власть, человек силой хочет любви добыть... В бою, где, расстреляв стрелы и потеряв копьё, он, безоружный, прыгнул с Эберту на скакавшего мимо врага, он, Лобсоголдой, уважение и благодарность Быка Хостоврула заслужил. За доблесть
II
На вопрос отца Огодай, пожимая глупо плечами и хмыкая, забормотал:
— Про себя-то я могу сказать, что постараюсь осилить. Но после меня... А что как после меня народятся такие потомки, что, как говорится, «хоть ты их травушкой-муравушкой оберни — коровы есть не станут, хоть салом обложи — собаки есть не будут!» Не выйдет ли в таком случае дело по пословице: «Лося сохатого пропустил, а за мышью погнался!» Что мне сказать? Да только всего и могу сказать!
— Ну а если у Огодая народятся такие потомки, — возразил властелин и эцзг, — что хоть травой оберни — коровы есть не стануг, хоть салом обкрути — собаки есть не будут, то среди моих-то потомков ужели так-таки ни одного доброго не народится?
*
Кланяясь и морща в улыбке заспанные щёки, вошёл бокаул* и бочком-бочком с привычной сноровкой стал собирать в грязный передник посуду от вечернего вкушания. В лукавых, взблёскивающих глазках мелькало поселившееся с недавнего времени льстивое любопытство.
* Б о к а у л — следящий за трапезой.
— Тарак ей отнеси, — отвечая на эти взгляды, сказал негромко, — хераму* горячего. Мяса.
*Х е р а м — напиток из кумыса (чай).
Про сайгачиху Гульсун не хотелось сейчас.
Полешко подправил в очаге. К растопыренной короткопалой пятерне оранжевые языки ластились. Рука ало-прозрачной была, атласно-нежной.
«Шихэтэ юмада дулда хэбэ!» Имеющие уши да не услышат, имеющие язык да не передадут. Желая скрыть лиходейство, бартмачи отрезают у краденой скотины язык и уши и в деле, заслуживающем небесной кары, у Неба же просят вспоможения. С поры, как в белой юрточке сайгачиха Гульсун поселилась, словно рыльце в пушку! Неужто и он, как такой бартмач, сам себя запутывает тут? Зачем?! Когда за семь лун до объявленного курултая выстрелом с двадцати шагов уложил обыкновенную степную жабу, матушка Эбугай, возликовав от счастливого предзнаменования, устроила семейный совет. Самый старший — Урда наш, хоть и сын Джочи-хана и всем хорош, главой осиротевшего уруга никак не может. Чагадай с Огодаем мать-татарку в неправомощность вменят. Главной женой, объявленной государю-эцэгу, она, Эбугай-учжин, была Джочи-хану. Посему главой осиротевшего рода и преемником улуса Джочи первенца своего Бату-хана предлагает она.
В прицельной стрельбе, в скачках и в борьбе на поясах Бату-хан, по её мнению, тоже неплох.
Так и порешили.
— Будем, —
Сделав ножичком для очистки стрел надрезы на пальцах, Урда, Шей-бан, Берке, Тайнгут и он поклялись на верность в предстоящей борьбе. Халат и серебряное кольцо Джочи-хана поднявшаяся до восхода Эбугай наедине, в напутствие, передала. Провожая, козьим молоком дорогу окропила.
Сайгачиными тропами, изюбровыми бродами, болотами такими, что и сытому змею не проползти, ночуя и оплывая от укусов мошки в ивовых шалашах, вышли на шестой день к незнакомому становищу. Лошадей с провисшими подпругами, не имея сил на предосторожность, привязали без разведки к коновязи-бревну.
Урочище Хорходай-Халдун оказалось, стойбище Хорчи-усун.
Вечером, когда насытившиеся и утомлённые братья отошли ко сну, сказал Хорчи-усуну: «Хочу, атэкэ, объединить рассеянный уруг мой...» — «Если, — отвечал нойон, — хоть половины добьёшься затеваемого, почту за необходимое оказать вспоможение. Если же опростоволосишься, не обессудь, кулюк! Не слышал ты сейчас моих слов».
Наутро приказал зарезать ягнёнка-кургашку и велел снарядить в дорогу бурдюк питья.
Тоненькая Гулямулюк летала по хошу, и, заметив его внимание, Хорчи-усун по-отцовски с усмешкой подмигнул. Гляди, мол! Я не против. Конь-хулэг поскакал — доскачет! Настоящий мужчина взялся — добьётся своего.
Как снег на голову явившись в Каракорум, бессонный и больше двух суток не бравший от волнения еды в рот, не испытывая ни страха, ни затруднения в речи, выступил тогда на всеобщее обозрение:
— Если доблестный Сэбудей раздвигает завещанный Аурухом улус Джочи, то по каковой причине, — спросил у курултая, — сын и преемник его Бату не допускается к оному расширению?
...На южном склоне горы Халдун затеяли пир под развесистым дубом.
Бледноскулый Берке, более прочих склонный к высокой речи, и здесь, на горе Халдун, не ударил лицом в грязь. «Ты из тех, Бату, кто душой и телом всегда за гривой коня! Да укрепит Хормуста-Тенгрий твою доблесть во спасение исстрадавшегося уруга нашего!» И, опорожнив по кругу чашу Оток, плясали и веселились так, что, как говорится, песней облако шевелили, пятками ямы повытоптали до колен.
Чувствуя себя чуть не повелителем грома, оставив братьев, отправился за Гулямулюк.
Хорчи-усун прослезился, когда узнал.
— Наземь ты сбросил, кулюк, дерево-джабраил* с моей шеи! Стоголовый табун, три сотни телег с арбами под тягою даёт он, сказал.
* Д е р е в о — д ж а б р а и л — колодка.
Тысячу всадников в боевом снаряжении. Про Гулямулюк, раз пообещал, тоже не возразил.
«Гулямулюк — нежность моя...» Ласточки с писком носились над крупом солового, он вёл его медленно в гору под уздцы. Поворачивал, и упруго-выпуклые женские колени касались его локтя. Горный ручей, взбулькивая и звеня, приветом журчал, а камни казались тёплыми, живыми на ощупь.
— Вчера сон привиделся, господин. Я оленёнок, а охотник выстрелил и убил меня.
— Кто? Что за охотник, Гулямулюк?
— Не знаю, господин. Только одежду видно было.
Подумал-подумал и, ничего не надумав, рассмеялся от всей души.
— Ты хорошего человека дочь! — сказал тогда. — Где ж твой ум?
И смутился. И она, видел, покраснела, а потом смех её зазвучал — в песочнопустынную жажду чистоструйный ручей.
— У меня умишка, как травы вон на той скале! — И ещё пуще закатилась, залилась, едва из седла солового не вывалившись.