Еврипид
Шрифт:
Размышляя о судьбах родины, он все чаще обращался к той части народа Аттики, которая раньше не привлекала его особенного внимания — к земледельцам, проводящим дни и годы в полях и на виноградниках, редко бывающим в городе и на площади, не слишком грамотным, достаточно суеверным, приверженным к старинным обычаям, далеким от философии, науки и возвышенной поэзии, но трудами которых издревле держится каждое общество. Именно в них, а не в богачах, праздных и бесполезных, и не в городской обнищавшей толпе, способной от недостатков, зависти и темноты на любые политические авантюры («сбивают их дурные языки смутьянов»), надеялся найти Еврипид залог спасения и возрождения пошатнувшегося благополучия Афин: «Род третий же — срединный, опора государства и охрана закона в нем…» Именно в том, что большая часть народа Аттики с презрением отошла от труда, физического труда на земле, в мастерских, на верфях и на строительстве тех великолепных сооружений, которые остались в веках как нерушимый памятник гению афинян, в том, что государство наводнено рабами, которых скоро станет больше, чем свободных людей, поэт видел основную причину морального упадка сограждан. В пренебрежении к труду видел причину нравственной порчи и Сократ; свободный земледелец со всеми его достоинствами и недостатками был идеалом Аристофана — но это не мешало их многолетнему взаимному недоброжелательству и непониманию. Они все заботились прежде всего о благе отечества, о спасении и возрождении афинского общества, о поднятии морального уровня и духа своих вырождающихся сограждан, но каждый понимал и это благо, и пути его достижения по-своему.
Неизвестно, что думал о неугомонном комедиографе Сократ (возможно, он вообще не придавал значения его насмешкам), нигде не упоминает, не намекает о нем и Еврипид, зато Аристофан был поистине беспощаден. Его возмущало, что полубезумный и неимущий философ вещает на улицах о каком-то «даймоне», по чьему повелению он останавливает встречного и поперечного и начинает копаться в его душе и совести, а тот теряется и не может дать достойного отпора нищему нахалу. Возмущало, что дети почтенных отцов ходят за этим лжемудрецом, внимая его россказням о каких-то новых богах, ему одному ведомых. И благородный комедиограф решает дать бой всем этим философам, софистам, заумным поэтам, изобретателям новых богов и какой-то новой морали, которые для него были все на одно лицо и в которых всех скопом он видел страшнейшее зло и позор своих древних Афин. И этот бой был тем более вовремя, что все большее число граждан выражало недовольство бесцеремонной манерой Сократа доискиваться до истины и его непонятными речами. Как писал об этом впоследствии Платон, воссоздавая символический образ любимого учителя, Сократ и сам видел это, но изменить своему предназначению не мог: «Замечал я, что делаюсь ненавистным, огорчался и боялся этого, но в то же время мне казалось, что слова оракула необходимо ставить выше всего». И он ставил их выше, стремясь приобщить сограждан и особенно своих учеников (хотя он сам никогда не считал себя учителем и ничего не писал) к тем истинам, которые открылись ему после многих лет изучения философии, бесед с просвещенными современниками, размышлений и созерцания жизни и которые он считал совершенно необходимыми для людей, если они хотят оставаться людьми.
Сократа все чаще упрекали в безбожии, и действительно, он иронически относился к традиционным олимпийским богам, хотя не считал абсолютно бессмысленными предсказания оракулов и народных гадателей. В его видении мира не оставалось места привычным божествам, похожим на людей, то и дело вмешивающимся в земные дела, но, человек своего времени, он не мог не искать объяснения жизни в каком-то действии извне и свыше, в промысле какого-то бога, непостижимого, вездесущего и единого. Он не мог объяснить бытие со всеми его несообразностями и бессмыслицами, неправильностями и жестокостями, исходя только из природы человека и закономерностей общества, не мог допустить, что за всем этим не кроется какой-то высший, все оправдывающий смысл, и хотел верить, что человек создан для большего и лучшего. Бог представлялся ему как некий Великий универсальный разум, движущий вселенной и проявляющийся в отдельных умах-богах, направляющих течение человеческой жизни, несмотря на слепые иррациональные силы человеческой природы. Он верил в бессмертие души, эта вера помогала ему переносить всю сложность его земного существования (возможно, он видел в теле своем лишь оболочку, орудие этого самого «даймона») и облегчила ему расставание с жизнью, когда спустя двадцать пять лет неблагодарность и невежество сограждан заставили его взять в руки чашу с цикутой. Как всегда в трудные для того или иного общества времена душа человеческая, не в силах вынести и объяснить несообразности жизни, обращается к небу в поисках ответа, так и Сократ искал какого-то всемогущего, мудрого и справедливого бога, который имел в виду некую высшую цель, создавая человечество, и должен его к этой цели привести.
И вот, размышляющий о конечном предназначении рода людского философ, бессребреник и правдоискатель, появился на просцениуме театра во время Великих Дионисий 423 года в виде карикатурной фигуры, одетой в лохмотья, босой и дрожащей, но тем не менее старающейся выглядеть важно и чванно. Надо сказать, что это было уже не первое появление Сократа на сцене афинского театра — над философствующим чудаком с босыми ногами и в рваном плащишке посмеивались в своих комедиях и Каллий, и Эвполид, и Телеклид. Однако если в их насмешках сквозила известная доля уважения к этому бессребренику и уличному мудрецу, то Аристофан не нашел ни единого доброго словечка для ненавистного ему сына Софрониска. В поистине гротескном образе «развратителя молодежи» (который потом словно слился с великим философом в представлении не слишком-то разбирающегося в теоретических тонкостях демоса и, начавшись в комедии, привел спустя четверть века к трагическому финалу) беспощадный комедиограф излил весь свой гнев против тех, кто бесплодными и вредными блужданиями мысли подменял, по его мнению, насущные заботы и нужды государства. Комедия разворачивалась как злоключения некоего Стрепсиада, состоятельного поселянина, который раньше жил «чудесной, тихой… жизнью сельскою, в уюте, и в достатке, и в спокойствии, средь пчел, вина, оливок и овечьих стад», но потом женился на родовитой горожанке, причем с большими претензиями. Она воспитала ему сына Федиппида (в котором многие сразу же узнали Алкивиада) в духе «золотой молодежи» того времени, привив ему соответствующие наклонности:
Ласкала мать мальчишку и баюкала: «Вот вырастешь и на четверке, в пурпуре, Поедешь в город, как Мегакл, твой дяденька».Из-за аристократических замашек жены и сына Стрепсиад влез в большие долги и, не в силах их выплатить, надумал бессонной ночью отправить сына в «мыслильню» модных философов, чтобы он выучился там «кривой речи», владея которой «всяк, всегда, везде одержит верх» хотя бы был кругом не прав», мечтая таким образом отделаться от кредитора. Однако Федиппид, даже во сне бредящий конными ристаниями, наотрез отказался, и тогда Стрепсиад решает идти учиться сам.
И вот он в «мыслильне»: вскинув голову, озираясь направо и налево, расхаживает сам Сократ, разглагольствуя о том, что боги — это только облака и что Зевс не имеет никакого отношения к грому и молнии. В высшей степени странен и его коллега Херефонт (тот самый, что вопрошал оракула о мудрости Сократа), а «праздные бездельники» — их ученики заняты тем, что выясняют «на сколько ног блошиных блохи прыгают» и «трубит комар гортанью или задницей». Они прилежно изучают законы природы, уставясь в землю, «в небо зад подняв»; Аристофан уж, конечно, не пожалел непристойностей и грубых шуток, создавая напыщенно-пустые и возмутительные своим нахальством образы своих идейных противников. Здесь пародия и на грамматические изыскания Продика («самку фазана эти умники называют «фазыня», а самца — «фазелезень»), и на тот метод, которым софисты преподавали логику («Основную мысль найди, развей ее и расчлени по косточкам, определи и сопряги»), и на прославленное мастерство Протагора «слабейший аргумент сделать сильнейшим».
И наконец, сам великий софист появляется на просцениуме в символическом образе Кривды:
Средь образованных затем меня прозвали Кривдой, Что прежде всех придумал я оспаривать законы. И правду криво толковать, и побеждать неправдой.В споре с Кривдой комедиограф устами той Правды, которая растила «поколение бойцов марафонских», пытается отстоять нравственные нормы, представления и ценности столь милого его сердцу старого времени, но напрасно: Кривда побеждает Правду хитросплетениями софизмов.
Несмотря на решимость претерпеть все до конца ради овладения «кривой речью», ученье никак не дается старику Стрепсиаду, и он покидает «мыслильню», усвоив все же кое-какие из положений Сократа:
Нет никакого Зевса, мой сынок. Царит Какой-то Вихрь. А Зевса он давно прогнал.А долг все не выплачен, кредитор пристает, и Стрепсиаду все-таки удается затолкать сына в обученье философам, хотя тот заранее предупреждает отца, что не пришлось бы потом об этом пожалеть. Комедия завершается тем, что Федиппид, отлично усвоив всю Сократову науку и научившись ловчайшим образом выворачивать наизнанку вещи и понятия («Ужасен в споре сын его, опровергать, изобличать неправдою умеет он», — перепугался кредитор), бьет собственного отца и софистически обосновывает даже то, что можно побить и собственную мать. Пришедшему в полную растерянность Стрепсиаду не остается ничего другого, как только горько раскаиваться в том, что он «богов прогнал… на Сократа выменял». И он призывает в праведной злости к расправе с учителями «ложной мудрости»:
Коли, руби, преследуй! Много есть причин, А главное — они богов бесчестили— призыв, который были готовы поддержать в это время довольно многие афиняне, не слишком-то разбиравшиеся в тонкостях софистических построений и Сократовой схеме нашего мира, но склонные видеть во всех этих умниках большое зло для общества.
Комедия получила третью награду, то есть, по существу, провалилась, и, как доносят до нас античные авторы, немаловажную роль в этом сыграл Алкивиад, почувствовавший себя оскорбленным и за себя самого в образе праздного грубияна Федиппида, и за своего уважаемого учителя, великие истины которого оказались, как видно, не по зубам такой деревенщине, как Аристофан. Первой награды был удостоен престарелый Кратин с его «Фляжкой», второй — Амейпсий, в комедии которого «Конн», кстати, тоже упоминается Сократ, и притом с несомненной симпатией как «страдалец и герой среди нас». Как видно, о намерении автора «Облаков» ударить со всего маху по всем умникам, вместе взятым, было известно еще до представления, но отнюдь не все были с ним безоговорочно согласны, во всяком случае, в отношении одержимого таинственным даймоном сына Софрониска. И это очень огорчило Аристофана, который и долгие годы спустя продолжал считать «Облака» самым лучшим и тонким своим произведением и видел причину неуспеха прежде всего в сложности и отвлеченности избранной темы. Но, может быть, даже тем, кто был судьями на этом празднике Диониса, в глубине души было ясно, что, как бы ни был прав гениальный комедиограф в своих насмешках над разрушителями традиционной морали и в своем рвении возродить стародедовский образ жизни, этот уклад уже было не вернуть. Полис свободных тружеников и воинов навсегда отходил в непостижимые глубины времени, хотя «моральное влияние, унаследованные взгляды и образ мышления старой родовой эпохи еще долго жили в традициях, которые отмирали только постепенно» [3] .
3
Маркс К., Энгельс Ф. Собр. соч., изд. 2-е, т. 21, с. 118.
Хотя Еврипид не появляется в этой комедии непосредственно на сцене, и сам Аристофан, и его герой Стрепсиад отмечают глубокую близость его трагедий к учению Сократа, считая, что нравственная порча от них идет не меньшая, чем от умствований Кривды. Намекая на хорошо всем известный ответ оракула, Федиппид спрашивает отца:
…Признать готов ты Еврипида Мудрейшим из поэтов всех?На что Стрепсиад только сокрушенно охает:
Мудрейшим? Ах ты, горе! Как обругать тебя?..