Еврипид
Шрифт:
Для аристофановских персонажей, так же как для большинства простых афинян, и Сократ с его «даймоном», и Протагор, считавший, что краткость человеческой жизни не позволяет выяснить до конца вопрос о существовании богов, и Еврипид, искавший в глубоких сомнениях и мучительных метаниях духа объяснения конечной цели мира и бытия, — все они равно были нечестивыми безбожниками и развратителями молодежи. В народе, и особенно среди крестьян, сохранивших во многом мифологизирующее мышление патриархального земледельца, была еще крепка вера в олимпийских богов, но для просвещенных, философски образованных людей уже было ясно, что божества в таком виде, как их рисует поэзия Гомера, всего лишь плод человеческого воображения, и если есть Некто, движущий миром, то искать его надо отнюдь не на Олимпе и он ни в чем не похож на те прекрасные статуи, что украшают древние храмы Эллады. Но даже такие люди при всей своей вере в возможности человека и его разум, даже они не могли полностью отказаться от мысли, что жизнью рода людского управляет кто-то свыше, хотя трудно, может быть, даже невозможно понять, что представляет собой эта великая и неразгаданная сила:
Бог, или случай, или демон. Но как глубоко ни спускайся, Силясь постичь смертных природу, ты, — Видишь ты только, что боги Туда и сюда нами мечут, Тут утонул ты, а вынырнул там, И судьба над расчетом глумится.Отход от традиционных верований и старых Богов, столь возмущавший то ли сохранивших былое благочестие, то ли стремящихся казаться благочестивыми сограждан, был не легкомысленным пренебрежением святынями отцов, но трудным поиском мысли, борьбой души, во всяком случае для Еврипида, поиском и борьбой, которые длились всю жизнь и так, по-видимому, остались неразрешенными. Теперь, обращаясь к его творчеству, одни видят в нем убежденного рационалиста, безбожника, воинствующего ниспровергателя традиций, другие же считают, что он был человеком глубоко религиозным. Верно и то и другое, ибо презрительный отказ от олимпийской религии, насмешки над гомеровскими богами, жрецами, оракулами и гаданиями («И что такое прорицатель? Мало он скажет правды и, сказав удачно, налжет…») сочетались у сына Мнесарха с глубинной, необъяснимой верой в некий Высший закон, который есть Высшая справедливость и который правит нашим столь далеким от совершенства миром — «тот закон, что властвует над нами, ведь по закону верим мы в богов и правду от неправды различаем».
Что же касается Зевса ли, Аполлона ли, других ли привычных богов, то вряд ли они могли, по мысли поэта, мудро править людьми, поскольку сами они несправедливы, жестоки, лживы и непостоянны, о чем свидетельствуют все их дела, отраженные в древних сказаниях. Они словно завидуют людям в коротком их счастье и никогда не поддержат в беде:
Я часто, боги, призывал уж вас И с ласковой и с горькою мольбою: Не вечно же обязан я страдать, Хоть раз удачи требовать я вправе. О да, одну мне милость окажите — И ей навеки счастлив буду я.Однако эта милость так и не была оказана ни самому поэту, ни большинству его многострадальных героев, которых с упорной мстительностью преследовали прекраснотелые олимпийцы, ведущие себя зачастую хуже, чем грешные и слабые люди. Один из его героев, Беллерофонт, рассуждает так: кто видит все то зло, насилие, что творится на земле, тот поймет, что никаких богов нет и все рассказанное о них — пустая сказка. Он поднимается на небо, чтобы воочию убедиться, есть ли там какие-то боги, но падает оттуда и разбивается, наказанный за свое неверие.
И в этом весь Еврипид: кичащийся свободомыслием вначале почти всегда терпит у него поражение в конце. Что это? Игра тезисов и антитезисов, воспринятая от софистов? Выработанное в течение долгой жизни убеждение в том, что любая попытка пошатнуть устоявшееся сопряжена с печальным исходом? Или же так и не нашедшая выхода борьба веры и неверия в его сложной и беспокойной душе?.. А может быть, это отражение той глубинной диалектики всего сущего, которую как никто другой чувствовал Еврипид и которая была недоступна его согражданам, упрекавшим поэта в противоречивости и даже нарочитом стремлении поддразнить их. Так, Сенека рассказывает, что однажды, когда один из героев Еврипида начал поносить богов и отрицать верования старины, возмущенные зрители потребовали удалить актера и прекратить представление. Тогда сам Еврипид вышел к публике и просил народ подождать до конца, до тех пор, пока безбожник не понесет заслуженное наказание (наказание, бывшее, возможно, лишь уступкой общепринятым мнениям да желанию поэта видеть, несмотря ни на что, поставленными свои выношенные и выстраданные трагедии).
Но годы шли, поэт старел, и, хотя он по-прежнему то и дело нападал на вероломных и себялюбивых богов, что «наш волнуют ум, чтоб в ослепленье детском мы чтили их», вопрос о существовании божественной силы становится для него все более важным. Вслед за своим бессмертным учителем Анаксагором он представлял себе эту силу в виде вселенского Разума, частица которого включена в каждом смертном, та самая «искра божия», которая и отличает его от животных:
Кто б ни был бог, исторгший нашу жизнь Из смутного существованья зверя, Хвала ему: он поселил в нас разум, Через язык дал мысли понимать.Размышляя о тернистом пути, по которому развивается род людской, не в силах уже объяснить рационалистически то, что он видел вокруг себя, смириться со злом, которое медленно убивало его и против которого он оказался бессилен, старый поэт хотел бы поверить, что она существует, какая-то конечная цель, все это оправдывающая, и что есть некто Великий, кто за все это в ответе, как бы его ни называли:
О Зевс! Что говорить про род людской, Про ум его! Мы от тебя зависим, Творим лишь то, чего желаешь ты.Еврипиду хотелось верить, и с каждым годом все сильнее и необходимее, что страдание, и его собственное, и всего человечества, оправдано, что каждый в конце концов получит по заслугам, ибо бог ли, Высший ли закон, вселенский ли Разум справедлив, но скорее всего ему не удалось поверить в это и он ушел из своего непонятного и жестокого мира, так и не удостоившись божественной благодати — удела простых и наивных душ.
Философы и поэты могли сколько угодно спорить и рассуждать о природе богов и об их взаимоотношениях с людьми, а грозный Арес продолжал между тем собирать свою страшную жатву. Не прошло и двух лет после битвы у Делия, как Афинам был нанесен новый тяжелый удар: спартанский полководец Брасид захватил и склонил на свою сторону ряд союзных афинянам городов Халкидики. Важнейшим из них был Амфиполь, вся вина за падение которого была возложена стараниями Клеона на Фукидида, сына Олора (он стоял во главе эскадры, отправленной охранять побережье от спартанцев, но не сумел оказать союзному городу своевременную и достаточную помощь). Фукидид был обвинен в измене и вынужден удалиться в изгнание, где провел двадцать лет, живя на доходы от золотых приисков во Фракии, унаследованных им от своих знатных предков, и работая над «Историей пелопоннесских войн» — полной предельного реализма и вместе с тем глубочайших философских обобщений летописью своего печального времени.
Отпадение халкидских городов заставило растерявшихся от столь многих неудач афинян вступить в переговоры со Спартой, в результате чего было заключено перемирие сроком на один год. Однако Клеон, все еще не оставивший надежды вернуть утраченное и не считаясь с тяжелым положением внутри самих Афин, двинулся в 422 году на Халкидику и там в ожесточенной битве у Амфиполя нашел свою смерть.
• Гомер.
• Крепостная стена Трои.
• Диадема из клада Приама.
• Сосуд из клада Приама.
• Пилос. Фреска с изображением музыканта. Тронный зал Кносского дворца.
• Дворец в Пилосе.
• Аристофан.
• Маска раба.