Европа-45. Европа-Запад
Шрифт:
Этих слов оказалось достаточно, чтобы Финк обрел утраченную на время уверенность.
— Финк собственной персоной,— бодро произнес он.— Только не называй меня господином, Гильда, а вместо Финка можешь обращаться ко мне по имени. Мое имя — Арнульф. Это звучит довольно мелодично и достаточно... мир-но. Позволь твою прекрасную руку...
У него были точно такие же замашки, как у старшего брата. Он наклонился к ее руке, по-прежнему державшейся за дверь, и она почувствовала прикосновение холодных губ. Увидела его затылок. Плоский, с редкими русыми волосами, с анемичной кожей... Что ему здесь надо?
А Финк, как бы угадывая этот невысказанный
— Разреши, Гильдхен, я внесу свое имущество.
— Что это такое? — спросила она, невольно отступая.
— Питательные вещества,— небрежно уронил Арнульф.— Железный рацион американских солдат: аргентинская телятина, яичница в порошке, галеты, шоколад Шрафта, сигареты, куриный бульон в порошке, бобы со свининой плюс наши немецкие напитки: вино и коньяк. Как только я очутился в Кельне, я вспомнил о всех своих знакомых и решил позаботиться о них. Такие времена...
— И много у вас знакомых? — перебила его Тильда.
— Вообще-то порядочно. Было, ясное дело. Нынче никого не найдешь. Все разбомблено, и люди ютятся невесть где. Это во-первых. А во-вторых, называй меня на «ты» и Арнульфом.
Тильда все отступала от Финка, не решаясь повернуться к нему спиной, пятилась, не спуская с него своих зеленоватых глаз. Боже, почему она не мужчина? Мужественный, суровый, сильный — чтобы схватить этого негодяя и вышвырнуть вон отсюда, как паршивого щенка! Японки молятся Будде, чтобы в грядущей жизни быть мужчиной... Она стала бы молиться самому дьяволу, лишь бы только он дал ей силу выстоять перед этим Финком, не молчать, не отступать, не пятиться...
А Финк между тем хозяйничал в прихожей. Поставил свою черную сумку у стенки, около шкафчика для обуви, точно так, как это делал его старший брат. Вернулся к двери, запер ее на ключ, проверил, хорошо ли держит замок, повесил на вешалку плащ, пригладил перед овальным зеркалом волосы, поглядел на Тильду и усмехнулся:
— О чем теперь заботиться мужчинам? О войне? О женщинах? Война окончилась, женщин в Германии хоть отбавляй. Остается одно: думать о еде.
Вот она, жизнь. Тильда отмахивалась от нее беззаботностью, а жизнь сломала шаткую запруду и обрушилась на женщину со всеми своими заботами, страхами и тревогами. Если бы закрыла глаза, как только что, увидя Финка, если бы попыталась увидеть жизнь со стороны, то представила бы себе нечто безжалостное. Все время тебе что-то грозит: бомба, несчастье, голод, кошмар. Наваливается с убийственным грохотом, застилает весь свет, угнетает тебя, делает безвольной, уничтожает своей грозной, неумолимой силой... Человек от этого становится, чем дальше, все незначительнее и меньше. Некогда он вылезал из пещеры, как царь все-го сущего на земле, а теперь пресмыкается по этой же земле, как никчемная букашка.
А разве ей, Тильде, не казалось когда-то, что она всемогуща? Как она презирала тех женщин, которые каждое утро спешили на завод, дрожали над своими хлебными карточками, варили супы из эрзацев, стирали белье мужьям и детям! Она все время была рядом со всемогущими, с хозяевами жизни — и сама от этого общения полнилась силой и уверенностью. Только значительно позже она поняла, что силу нужно носить в самом себе, а не искать ее в других. Поняла после того, как ее убивал Финк-старший. После того, как исчез Кюммель и не стало у нее покровителей.
Настали тяжелые дни для Гильды. Она продавала вещи, а их никто не покупал — некому было: каждый думал лишь о куске хлеба. Начальник квартала Рекнагель донес, что она не работает, и ее мобилизовали на патронный завод в Мюльгейме. Как некогда Дорис, Тильда ездила каждый день на велосипеде в Мюльгейм, простаивала по двадцать часов у столов, по которым проползали мимо нее черные железные ящики, наполненные патронами, метила эти ящики желтой вонючей краской, штамповала их, штамповала тысячи ящиков, таящих в себе тысячи смертей для неизвестных солдат. Вечером возвращалась домой, измученная валилась в постель, спала как убитая, чтобы наутро снова вскочить, сесть на велосипед — спасибо, от Дорис остался — и ехать в Мюльгейм...
— Ты неплохо устроилась,— сказал Финк.— Совсем неплохо по нашим временам. Не подхватила ли ты какого-нибудь американского офицера ненароком?
Губы у нее дрожали. Какое-то слово рвалось с них и не могло сорваться. Полные нежные уста на белом овале лица трепетали, и Финк ощутил сухость собственных губ в сравнении с этими женскими и облизал узкий свой рот кончиком языка.
— Что за губы у тебя, Гильдхен! — сказал он.— Я целовал бы такие губы, даже если их обмазать горчицей!
— Зачем ты пришел сюда? — гневно спросила Гильда.
Финк смешался. Никогда не знаешь, что может ляпнуть баба. Но ничего. Он быстро все поставит на место. Малость припугнуть — и дело с концом. Действует безотказно. Во-обще Люди должны бояться время от времени. Без страха нет жизни.
— Если у тебя действительно есть американский офицер,— сказал он, доставая сигарету,— то, думаю, ему небезынтересно будет узнать о бывшем твоем знакомстве с группенфюрером СС Кюммелем.
Она молчала.
— И с некоторыми достойными его преемниками, имевшими прямую связь не только с СС, но и с гестапо,— продолжал бывший фельдфебель, бывший доносчик, бывший эсэсовец и каратель.
Гильда по-прежнему молчала.
— Ясное дело, ты будешь доказывать, что на тебе нет никакой вины, ведь женщины вообще никогда не бывают виноваты. Но они — ответственны. Теперь все немцы, пусть и не повинные ни в чем, должны быть в ответе. Одни — больше, другие — меньше. Я могу засвидетельствовать, где следует, что ты должна нести ответственность большую, нежели, скажем, твоя подруга Дорис Корн.
— Подлецы не могут быть свидетелями,— хрипло ответила Гильда.— А Дорис оставь в покое. Может, ее и в живых нет — и не твоим змеиным языком касаться ее имени.
— Нынче такие времена, что и мертвые возвращаются,— цинично заметил Финк, довольный тем, что все же заставил Гильду заговорить.— Вот ведь я вернулся! И не просто вернулся, а и живу, и хорошо живу! Верчу дела с американцами, работаю у них, мне доверяют...
Стараясь не смотреть на Финка, Гильда отвернулась от него и прошла в комнату. Разве теперь не все равно? Можно было убежать от всего: от боли, от несчастья, от угроз. Но, оказывается, существовало нечто большее, такое, от чего скрыться было нельзя. Совесть. Она всегда с тобой. Она мучит больше всего. Печет, как жгучая, незаживающая рана. Это она, совесть, бросает тебя в водоворот жизни, и ты задыхаешься под ее тяжестью, терзаешься ее неразрешимыми проблемами и загадками.