Европейская поэзия XVII века

Коллектив авторов

Караваджо. Лютнист.

«Храбрый мавр, — сказал он, — если Одержим такой ты страстью, Уязвлен такой любовью, В горести самой ты счастлив. Ты столь яростно сражался, — Разве мог бы кто поверить, Что в груди твоей могучей Бьется любящее сердце? Если пленник ты Амура, Я тебя держать не буду: Покушаться недостойно На добычу на чужую. За тебя у твоей милой Выкупа просить не стану: Драгоценной кошенили И ковров узорнотканых. Бог с тобой, живи и стражди, Счастлив будь нелегкой долей, А как свидишься с любимой, Обо мне добром ты вспомни». Тут коня остановил он, И освобожденный пленник, Спрыгнув, на песке простерся, Всаднику целуя стремя. «Тыщу лет живи, — он молвил,— Доблестный военачальник, Ты возьмешь великодушьем Больше, чем мечом разящим. Пусть Аллах всегда победу Шлет тебе на поле брани, Дабы ты и дальше множил Славные свои деянья!»

РОМАНС ОБ АНХЕЛИКЕ И МЕДОРО

В бедной хижине пастушьей, чьи война простила стены (то ли их дубы укрыли, то ли были столь презренны), где пастуший мир в овчине гонит в предрассветной рани в горы с поля козье стадо или в поле с гор — баранье,— гостем отрок, чья удача — излеченье от увечий, и кого Амур сподобил не стрелой, а доброй встречей: жилы, в коих крови мало, очи, в коих

ночи много, в поле узрила младая участь племени мужского. Знать не зная сарацина, сходит наземь с иноходца, видя, сколькими цветами свежей крови воздается. Гладит лик его и чует жар Амура в розах кожи, чьи от смертного дыханья лепестки на снег похожи. В розах он затем таится, чтоб стрела его литая юной кровью благородной доняла алмаз Катая. И уже — божок проворный — взор ей дарит, душу тронув жаркой жалостью, рожденной среди нежных скорпионов. Так ее кремень рассыпал, ощутив удар нежданно, искры влажные — о жалость, дочь измены и обмана! Язвы травами врачует, пусть пока и без успеха, кои в этих дивных дланях — ранам лестная утеха. Ей Амур повязку дарит, но она, порвав одежды, раны юноше бинтует: прикрывает Солнце вежды!.. Был последний узел стянут в миг, когда — хвала Зевесу! селянин на лошаденке появляется из лесу. И ему препоной стало девы горькое стенанье — оторопь стволов могучих и глухих камней вниманье. Та, для чьих копыт уместней лес, чем площади дворцовы, добротою отвечает на отчаянные зовы. Селянин на лошадь робко помещает иноверца, в коем стало крови мало, но взамен нее — два сердца, и тропу (хотя Светило и рассталось с окоемом) к дому ищет, не по стрелке — по дымку над милым домом, где учтивая селянка незнакомцев приютила (в нем два сердца еле живы, слепы два ее светила). Не пером, а мягким сеном ровно устилает ложе — не оно ли для счастливца брачным сделается позже? Пальцы, божества земные, в ту же ночь легко и споро, силы юные удвоив, возвращают жизнь Медоро и вручают с целым царством красоту, стократ милее первой страсти Адониса и второй тщеты Арея. И уже бесстыдным роем купидончики над кровом разжужжались, точно пчелы у дупла в стволе дубовом. (Сто узлов завяжет Зависть на хвосте змеи для счета: сосчитать все поцелуи голубей — ее забота, но Любовь исхлещет Зависть, как бичом, хвостом змеиным, дабы грязь не приставала к белым перьям голубиным!) От его одежд струится дивное благоуханье, он забросил лук и стрелы, позабыл о ятагане. Он теперь не трубам внемлет,— а призывным птичьим стонам, шарф кисейный Афродиты — вместо стяга над влюбленным. А у девы грудь открыта, и на ней — волос лавина (брошь нужна — сорвет гвоздику, шпилька — веточку жасмина). Пав к ее ногам, колосья снег ее обули в злато, дабы ноги не исчезли под лучами супостата. Поутру раскрыт над ними веер стаи быстрокрылой, ветерки им слух ласкают лестью или сплетней милой. Нивы им ковер подносят, лес — прохладные палаты, ключ поющий — сновиденья, соловьи — свои кантаты, а деревья имена их на кору свою стяжали в пику мраморной колонне, к сраму бронзовой скрижали. Каждый ясень, каждый тополь — их имен лесная веха, клич «Анхелика» кочует по долинам, словно эхо. Даже гроты, где безмолвье мраку не уступит бездны, их объятьями обжиты, коим страхи неизвестны… Дом, чье ложе стало брачным, вы, селяне-хлебосолы, воздух, ключ, дубы и нивы, птицы, луч, цветы и долы, ясень, тополь, гроты, кручи,— этой неги очевидцы, — да хранит вас Громовержец от Орландовой десницы!..

* * *

Поет Алкиной — и плачет. И плач потому так горек, что радости скоротечны, зато вековечно горе. Поет Орфей Гвадианы; рокочут на цитре струны, и в лад им вершины тают, и стынет поток бурунный. Как сладко он славит счастье! Как горько клянет невзгоды! И слушают завороженно вершины его и воды. «И брезжит надежда, да время не ждет: Добро за горами, а смерть у ворот…» Добро — цветок однодневка; распустится он под утро, да в полдень уже увянет, совсем и не цвел как будто. А горе могучим дубом упрямо вздымает крону; его бороды зеленой века сединой не тронут. Жизнь мчится, как лань-подранок, а смерть ей под сердце метит… Удача ползет улиткой,— успеть ли ей раньше смерти? «И брезжит надежда, да время не ждет: Добро за горами, а смерть — у ворот…»

* * *

Девица, и статью и ликом красна, вдова не вдова и жена не жена, свой светоч в слезах провожая на рать, пеняла, печальная, глядя на мать: «Пойду на откос, ослепну от слез! За что мне, родная, в поре молодой, не ведая счастья, познаться с бедой и с тем обручиться, кто за семь морей увозит ключи от свободы моей! Пойду на откос, ослепну от слез! Слезами застлало очей торжество, лишилась я радости видеть его, зачем мне глаза, раз ушел на войну мой мир ненаглядный,— оставил одну! Пойду на откос, ослепну от слез! Корите вы ту, что несчастнее всех, я плачу, но разве страдание — грех? Добра мне желая, не делайте зла, я слез не лила бы, когда б умерла! Пойду на откос, ослепну от слез! Будь сердце холодным, да хоть из кремня,— кто плакать не станет, взглянув на меня,— не горько ли видеть, как вянет живьем пунцовая роза в расцвете своем! Пойду на откос, ослепну от слез! Так сгиньте же ночи, в которых нет глаз, чей свет и в моих до рассвета не гас! Как жить мне, что делать с моей однотой, в постели с одной половиной пустой! Пойду на откос, ослепну от слез!»

ФОРТУНА

Фортуна дары раздает как придется: когда улыбнется, когда отвернется. По-быстрому делит, и все шито-крыто: кому — куча денег, кому — санбенито. Дает и не знает, кого награждает: и верно, и скверно, и всяко бывает. Лишит козопаса и стада и крова, захочет — с лихвою вернет ему снова. С лихвой — не с лихвой, а такое случится: у хромой козы два козленка родится. Дает и не знает, когда награждает! и густо, и пусто, и всяко бывает. Бродяга яйцо из курятника свистнет, и вот он, как персик, на солнышке виснет. А этот — почище любого бандита— ворует и грабит, и все — шито-крыто. Фортуна на это глядит как придется; когда улыбнется, когда отвернется.

ЛЕТРИЛЬЯ

(Фрагмент )

Что скорлупки заменили туфли моднице Мингилье,— что ж, но что Менга без помоги в два корыта вгонит ноги,— ложь. Что женился дон Бездельник на красавице без денег,— что ж, но что он не пустит смело красоту супруги в дело,— ложь… Что нарядов у красотки тьма и муж отменно кроткий,— что ж, но что муж не знает, скаред, кто

жене обновы дарит,— ложь. Что старик седым ложится, а наутро — как лисица,— что ж, но что луковый отварец на себя не вылил старец,— ложь. Что клянется дон Подонок будто вкусным был цыпленок,— что ж, но что мы от зубочистки не узнали о редиске,— ложь… Что для бледности невинной дама лакомится глиной,— что ж, но поверить, что сеньора не страдает от запора,— ложь. Что, молясь о сыне в храме, дева сохнет над свечами,— что ж, но не знать, какая свечка принесет ей человечка,— ложь… Что внимает серенаде Менга со слезой во взгляде,— что ж, Но что ей не снится проза вроде денежного воза,— ложь… Что гитара до рассвета может тренькать то да это,— что ж, но что нас не доконали упражнения канальи,— ложь… Что от скромного поэта по два года ждут сонета,— что ж, но что чванный нескладеха в день не сложит двух и плохо, ложь… Что дублоны к скупердяге приплывают по сотняге,— что ж, но что сын, гуляка тонкий, их не спустит по тысчонке,— ложь. Что Нарцисс главой своею что ии день в раю по шею,— что ж, но что зад его прекрасный не терзает ад ужасный,— ложь.

* * *

Рыдала девица, стирая белье: ее ненаглядный оставил ее. В ту пору ей было четырнадцать лет; но весны проходят, а милого нет. Сияет ли солнце, горит ли луна, о горькой измене все плачет она. И множит ей памяти едкая соль на слезную муку сердечную боль. Милая, плачь: вылечит плач. Но мать ее просит: «Дочурка моя, утешься, иначе не выдержу я»,— а та отвечает: «Ах, матушка, нет, мне горя не выплакать за десять лет. Не хватит очей мне, не хватит и слез — такую обиду мне милый нанес. Пусть слезы струятся соленым ручьем, смывая с души моей память о нем. Я петь разучилась, а если пою, зовут все рыданием песню мою. Мой милый с собою мой голос унес, оставив молчание, полное слез». Милая, плачь; вылечит плач.

БЫЛ БЫ В СЫТОСТИ ЖИВОТ, А МОЛВА НЕ В СЧЕТ

Про монархов рассуждаем, про раздел всея земли, а меня — не обдели маслом, свежим караваем, дай зимой варенья с чаем, водки, чтоб согреть живот, а молва не в счет. Пусть на серебре и злате принц снедает целый куль позолоченных пилюль,— чтобы трапезу прияти, мне и шкварки будут кстати: прямо с противня да в рот, а молва не в счет. В январе, когда на склоны снег покровом хладным лег,— мне бы жаркий камелек, да орешки раскалены, да про дни седые оны поскладнее анекдот, а молва не в счет. У купца к монетам рвенье,— чтоб звенели в кошелю, я же поутру люблю блеск ракушек в белой пене и внимаю Филомене там, где ива воду пьет, а молва не в счет. Юный грек в порыве смелом к жрице Геро ночью плыл, а меня в давильню пыл к струям гонит алым, белым, где блажен душой и телом посреди пьянящих вод, а молва не в счет. Тисба и Пирам влюбленный острым венчаны мечом, кровью, хлынувшей ручьем; мне по сердцу — торт слоеный, мой резец, в него вонзенный, поострей меча сечет, а молва не в счет.

* * *

Куль я видел у менялы, полный спелых фиг и дуль. Разошелся быстро куль: знать, на дули спрос немалый. «Но тебе, — сказал он, — малый, буде в чем соврешь хоть раз, дулю я одну припас!» Начинаю. Есть в Мадриде дурень. Он и вам знаком; тлю узрит в глазу чужом, у себя слона не видя! Чтобы не был он в обиде, я бы дал ему за дурь пару дуль. Старый хрыч, собою горд, под венец идет с девицей. Простофиле и не снится, что невеста — первый сорт: трижды делала аборт. Поделом его надули! Три дули. Вышел порох весь в расход у преклонного супруга, а исправная супруга каждый год дает приплод. Может быть, она дает как предписано ей браком? Дуля с маком! Дон Безродный ходит франтом, самомнением томим: дескать, обращайтесь с ним, словно он рожден инфантом, хоть по крови маркитант он, по уму же — круглый нуль. Пять дуль. Хвастал дон Бахвал досужий зубочисткою с утра: мол, фазана ел вчера. По усам же обнаружил я, что дичь ему на ужин поставляет зеленщик. Шесть фиг. Спеленал себя шелками хлыщ, собравшийся на рать, так что и не разобрать, ратник это или знамя, и куда идет он: к даме, на бульвар ли, на войну ль? Семь дуль. Расфуфыренные хваты разодеты в прах и дым: предков, мол, не посрамим. Те и впрямь аристократы, но носили чаще латы, чем крахмальный воротник. Восемь фиг. В битве с одного удару сей храбрец сражает трех. Только этот пустобрех брешет с винного угару: мастер петь он под гитару, но не слышал пенья пуль. Девять дуль. Дон Обманутый Вздыхатель не получит ни черта. Вроде б истина проста, но не внемлет ей мечтатель. Незадаром, знать, приятель заработал целый куль дуль.

* * *

Над рекой горянки пляшут среди сосен поутру, Хукар на камнях играет, ветер — на ветвях в бору. Не из водной колыбели стая белая наяд и не спутницы Дианы, коим лес покорный рад,— а горянки, свет Куэнки, чье подножье среди трав две реки целуют нежно, ноги им поцеловав. Как венок, сплели веселый хоровод из белых рук, чтобы переменой в танце не порушить дружный круг. Славно пляшут поутру девушки в бору! Аравийским златом блещут, множат Фебовы лучи косы их, — всех роз пышнее, ослепительней парчи. Их Куэнка облачила в цвет небес и цвет надежд — ни сапфирам, ни смарагдам не унизить их одежд. Ножка (если только юбка отворит лазок для глаз) на снегу жемчужно-белом бантом очарует вас — так в круженье соразмерном, скромной копией колони, на нежнейшем пьедестале столп хрустальный вознесен. Славно пляшут поутру девушки в бору! Черноту агатов звонких ранит пальцев белизна,— инструмент слоновой кости, что и Муз лишает сна: молкнут птицы, стынут листья, и река смиряет ход, чтоб услышать, как юница поутру в бору поет: «Горянки с гор Куэнки в бору чаруют вас, те — собирая шишки, а те — пускаясь в пляс ». Бьют шишкою о шишку, орешки шелушат, а то и жемчугами их вылущить спешат, смеются, отвергая любовных стрел алмаз, те — собирая шишки, а те — пускаясь в пляс. Слепой божок у Солнца глаза занять бы рад, чтоб улучить горянок, которые летят по Солнцу, что под ноги им стелет сотни глаз, — те — собирая шишки, а те — пускаясь в пляс.