Европейские поэты Возрождения

Данте Алигьери

Питер ван дер Хейден (раб. 1530–1572). Кухня тощих. С композиции Питера Брейгеля Старшего. Гравюра на меди.

БАЛЬТАСАР ДЕ АЛЬКАСАР

УЖИН

В Хаэне у нас проживает Некто дои Лоле де Coca. Мы коснулись такого вопроса, Что смешней, Инес, не бывает. У него португалец лакеем Служил, да и вдруг исчез… Но поужинаем, Инес, Поболтать и после успеем. Хочется есть до зарезу, И хорошая ты хозяйка. Уж в чашах вино, давай-ка, Пора начинать трапезу. Молодого вина — избыток, Его я благословлю; Я набожен и люблю Крестить благородный напиток. Приступим-ка чин по чину: Подай мне бурдюк, сестрица, Мне красное это сгодится — За каплю дашь по флорину. Откуда его приносят? Ах да… из таверны «Башня»: По десятке за четверть. Не страшно, Дешевле у нас не просят. Богом клянусь, что редко Приятней таверну найдешь; А в общем, сладко живешь, Когда таверна — соседка. Старо оно или ново, Не знаю даже примерно, Но дивное, право слово, Изобретенье — таверна. Туда прихожу, алкая: На выбор — разные вина; Отмерят, нальют, опрокину, Плачу — и пошел, напевая. Можно хвалить бы вечно Блаженство, Инес, такое, В одном лишь вижу плохое — Что слишком оно быстротечно. Что нам теперь подадут? Салат и закуски съели. Госпожа колбаса? Неужели? Приветствую ваш дебют! В каком же соку и силе! Как стянута! Как дородна! Сдается, Инес, ей угодно, Чтоб тотчас мы к ней приступили. Входи, кровяная, ну-тка, Дорожка узка, осторожно… Воду в вино? Невозможно! Инес, не обидь желудка! Налей вина постарее, Чтоб кушаньям вкусу придать; Храни тебя бог, не сыскать Мне ученицы мудрее. Еще колбасы подай-ка, Такую бросать не дело. Во рту прямо все сгорело — С лучком, с чесночком, негодяйка! В ней есть и орешки — славно! Чем только она не набита! Проперчена тоже сердито. Готовишь, сестрица, исправно. Чувства во мне закипают От такого блаженства. А ты? Впрочем, твои черты Удовольствие выражают. Я рад, хоть шумит в голове, Но… не думай, что я шучу: Ты одну ведь зажгла свечу, Почему ж их сделалось две? Впрочем, там, где питье и еда, Вопросов не задают: Когда так здорово

пьют, Размножаются свечи всегда. Попробуем тот кувшин: Небесный в нем, знаю, ликер; Лучшим он даст отпор Из самых отборных вин. Нежен-то как, прозрачен! Приятно как горьковат! Пряный какой аромат! Ну до чего ж удачен! Но на сцену выходит сыр (Колбасу мы съели, бедняжку) И, кажется, требует чашку, Чтобы закончить пир. Сыр овечий, как ты хорош! Пою тебе гимн хвалебный; А вкус у маслин — волшебный. Что, сестрица, их не берешь? Теперь, Инес, как обычно; Бурдюк — и глоточков пять. Ну, пора со стола убирать, Мы поужинали отлично. И поскольку с тобой на диво Мы поели, вернуться сразу Будет, Инес, справедливо К прерванному рассказу. Так слушай: тому лакею Вздумалось вдруг простудиться… Бьет одиннадцать, время ложиться; Досказать и завтра успею.

САН XУAН ДЕ ЛА КРУС

* * *

В ночи благословенной, Смятенная, по ходу потайному,— О, миг столь вожделенный! — Тая любви истому, Когда все стихло, вышла я из дому. В поспешности смятенной Одна во тьме по ходу винтовому,— О, миг столь вожделенный! — По холоду ночному, Когда все стихло, вышла я из дому. Полна огня и дрояш, Чужим глазам невидима я стала. Мой взор затмился тоже. Светить мне продолжало Лишь пламя, что во мне не угасало. Оно надежней было, Чем солнце, что юдоль мне освещало. А я к тому спешила, Кого давно я знала И вот в безлюдном месте повстречала. О, ночь, как утро мая! О, ночь, моя благая проводница! О, ночь, когда смогла я С любимым обручиться, В любимого смогла преобразиться! Был цвет любви взлелеян Лишь для него, за что воздал он щедро, И на груди моей он Уснул под сенью кедра, А нас ласкали нежно крылья ветра. Там у стены зубчатой Я волосы его перебирала. Благоуханье мяты, Пьянившее сначала, И мысль мою, и чувства оборвало. Исчезли все дороги. Был предо мною только образ милый. Все кончилось. Тревоги, Что некогда томили, Забытыми остались среди лилий.

ОГОНЬ ЛЮБВИ НЕТЛЕННОЙ

Песнь о единении души с божественной любовью

Огонь любви нетленной! Владей душой моею, Томи ее. Отрадны мне страданья. Не угасая денно И нощно, поскорее Сожги препону нашему свиданью! О сладостные раны! Для вас открыт я настежь. О добрая рука! Ты указуешь Душе эдем желанный. Мой каждый долг ты платишь, И даже смерть ты в жизнь преобразуешь. Светильник мой! Ты недра Сознанья озаряешь, И верен путь мой в озаренье этом. О столп огня! Ты щедро И чутко одаряешь Избранника своим огнем и светом. Небес посланец дивный, Предвестник благодати! Лишь ты живешь в груди моей смятенной. На голос твой призывный Я в трепете объятий Ступаю, полн любви неизреченной.

ФРАНСИСКО Д Е ЛА ТОРРЕ

ЛАНЬ

Страдающая лань с открытой раной, испачканной землею и травой, ты ищешь воду чистого истока и дышишь сдавленно, клонясь главой на грудь, залитую струей багряной; красу твою унизить — много ль прока! Стократ рука жестока, спешащая проткнуть белеющую грудь,— рука, которой боль твоя — услада, когда твой нежный друг, твоя отрада, вовеки не поднимется с земли — застывшая громада, чью грудь ножи охотничьи нашли. Вернись, вернись в долину, к той поляне, где друг твой гиб, чтоб ты спаслась в лесу, не знал он, что и ты — над бездной черной. Ты принесешь ему свою красу, чтобы забыться в роковом тумане, что наслан грубою рукой проворной. Уже на круче горной вовек не зазвучит привольный гул копыт, вам отказали небеса в защите, и звезды были глухи к вам в зените, дозволив, чтобы злой простолюдин творил кровопролитье, гоня безвинных средь немых равнин. Нo — право! — не кропи кровавым соком траву из раненой твоей груди, страданьем и любовью истомленной. Ты, бегом изнуренная, приди к ручью, чтоб сломленный твой дух потоком омыть, что рассекает дол зеленый. Олень окровавленный, чью жизнь затмила мгла, чтоб ты спастись могла,— признайся, не был он любим тобою, и раз он пал, чтоб ты была живою — живи и тем ему любезной будь, чтобы тоской слепою и острой болью не терзало грудь. Где дни, когда на солнечных полянах, как нежные в разлуке голубки, вы порозну в лесной глуши бродили, пушистым лбом касаясь у реки фиалок, мирта, сочных трав и лилий! Увы, навек уплыли те дни, когда ваш зов был тяготой лугов, печаля дол, богатый и счастливый, где Тахо, ясный и неторопливый, бежал, призывы трубные ловив, доколе мглой тоскливой смерть не затмила благодатных нив. Уже недвижимо оленя тело, в нем ужас воплощен, хотя оно еще вчера чащобу украшало. И ты, чье сердце ужаса полно, в агонии смыкаешь взор устало, затмение настало, уже вас смерть свела, и дивные тела — желанная добыча алчной страсти — любовью вечной венчаны в несчастье, ее венец — награда беглецам, в ее верховной власти и в смерти дать победу двум сердцам. Напев, чей замысел словами стал, о лани, павшей от жестоких жал ловца, чье сердце не смягчила жалость, среди лесов и скал,— лети, напев, а мне рыдать осталось: был славы свет, но мрак его застлал!

АЛОНСО ДЕ ЭРСИЛЬЯ

АРАУКАНА

Отрывок

О, наша жизнь, юдоль скорбей и плача! О, человек, игралище тревог! Сколь непрочна житейская удача: Возвысившийся упадет в свой срок. Благой удел избраннику назнача, В конце концов его низвергнет рок. Печаль венчает все услады наши, Всегда есть желчь на дне медовой чаши. Увы, достойнейшие из мужей Порой самих себя переживали, Тускнел их блеск от умноженья дней; Тому пример мы видим в Ганнибале; И если бы окончил жизнь Помпей В канун несчастной битвы при Фарсале, Остался бы он в памяти людской Как первый полководец и герой. Вот так же и о Кауполикане Всегда бы вспоминали и везде, Как об отважнейшем на поле брани, Мудрейшем полководце и вожде, Что был индейцам в годы испытаний Надежнейшей опорой в их беде,— Будь не дано ему дожить до срока, Когда он сломлен был десницей рока. Испанцы одолели, в плен он взят, Его дружина в бегство обратилась. Минувшего уж не вернуть назад, Звезда его успехов закатилась. И тут вошел Наместник в круг солдат,— Что пленнику назначит — казнь иль милость? Но страха не явил наш гордый враг, И победителю он молвил так: «Когда бы волей рока непреложной В пучину был повергнут я стыда — Меня противник бы разбил ничтожный, Ты можешь мне поверить, что тогда Я тотчас бы нашел исход надежный, Рука моя достаточно тверда: Я в грудь себе клинок вонзил бы с силой, Теченье жизни оборвав постылой. Но от тебя я не почту за стыд Принять в подарок жизнь, о вождь могучий! Быть может, побежденный возвратит С лихвою долг, когда найдется случай; Не помышляй, что смерть меня страшит: Лишь тот боится смерти неминучей, Кто счастлив, но поверженным во прах Внушает смерть надеязду, а не страх. Я Кауполикан. Рок своенравный Судил мне в бездну с высоты упасть. Я вождь арауканцев полноправный, Моя над ними безгранична власть. Решает все один мой взгляд державный: Мир заключить с врагом или напасть. Я сила их, я воля их, их разум, Послушна вся страна моим приказам. Да, это я, тобою взятый в плен, Убил Вальдивию при Тукапеле, Сжег Пенко, стер с лица земли Пурен, Не раз вы от меня урон терпели. Чревата жизнь чредою перемен,— И воинов моих вы одолели, А сам среди толпы врагов, один, Я жду — продлит ли жизнь мне властелин. Коль судишь ты — я воевал неправо, Все ж будь великодушен, одолев: Твоя тем ярче воссияет слава. Пусть мощь твоя твой обуздает гнев, Мешает он судить и мыслить здраво. Но если алчет месть, разинув зев, И моего ей мало униженья, Будь милостив, казни без промедленья! Не мни, что обезглавленный народ Оставлю я, в пучину смерти канув. Своей победы не вкусить вам плод: Арауканцы, яростно воспрянув, Сметут вас, — чтобы их вести вперед, Найдутся сотни Кауполиканов. Со мной ты вел нелегкую борьбу, Не стоит снова искушать судьбу. Вождь доблестный, к твоей ли будет чести, Когда порыв твой победит тебя? Пусть мудрость обуздает жажду мести: Как ты смирял других, смири себя. Всеобщий сгубишь мир со мною вместе. Твой грозный меч, мне голову рубя,— Мои слова да не оставишь втуне,— Главу отрубит и твоей фортуне. Не торопись, глотком не захлебнись, Величья истинного будь достоин: Сама судьба тебя поднимет ввысь,— Не шпорь ее, победоносный воин, И высоко ты сможешь вознестись. Раз я в плену, ты можешь быть спокоен. Моей ты жизни волен кончить срок, Но вам от мертвеца велик ли прок? Когда ж главой отрубленной моею Ты все же усладить желаешь взор, Я под разящий меч подставлю шею, Оспорить не пытаясь приговор. Не о плачевной жизни я жалею, Боюсь, чтоб ты не углубил раздор, Чтобы твое поспешное решенье Нам не закрыло путь для примиренья. Свободен я или в плену, но мне Покорны без предела и без меры Арауканцы в мире и войне, Ты видел сам не раз тому примеры. Спрячь в ножны меч, и я по всей стране Распространю закон Христовой веры, И королю Филиппу мой народ За мною вслед на верность присягнет. Оставь меня заложником в темнице, Пока я обещанья не сдержу. Со мной совет старейшин согласится И сделает все так, как я скажу. А если нет, — ведь я в твоей деснице: Ты повелишь — я голову сложу. Решай, какую мне назначить долю, Безропотно твою я встречу волю». На том арауканец кончил речь. Спокойно ждал ответного он слова: На жизнь иль смерть решат его обречь? Его лицо бесстрастно и сурово: Убийственный тому не страшен меч, Кто ввергнут в бездну униженья злого. Свободу потеряв свою и мощь, Величья не утратил пленный вождь. Его призыв остался не уважен, Суд был поспешным, страшным был удел: Индеец на кол должен быть посажен, А вслед за тем прикончен тучей стрел. Вождь слушал приговор спокоен, важен, Его суровый дух не ослабел. Увы, судьба с ним обошлась жестоко, Но избежать нельзя велений рока. Однако поддержала в этот миг Его благая божия десница: Луч веры в душу дикаря проник, Он пожелал пред смертью окреститься. Триумф Христовой церкви был велик, Кастильцам повод был возвеселиться, Хоть жалость осужденный вызывал. Зато индейцев ужас обуял. Потом в сей день, день славы и печали, Крещенья совершив святой обряд, Вождя в началах веры наставляли. Но срок настал, и воинский отряд, Молитвы заглушив бряцаньем стали, Его повлек на казнь. Пусть предстоят Ему теперь телесные мученья — Снискал душе он вечное спасепье. С главою непокрытой, бос и наг, Он шел; гремели тяяжие оковы, Отсчитывая каждый его шаг, А шею узел захлестнул пеньковый. Веревку намотав на свой кулак, Вел пленника палач, к трудам готовый, Солдаты с копьями — по сторонам. Кто это зрел, не верил тот глазам. Они остановились у помоста, Что спешно был для казни возведен,— Чуть ниже человеческого роста, Он взорам был открыт со всех сторон. По лесенке уверенно и просто Поднялся осужденный, будто он Не страшную готов принять был долю, А из темницы выходил на волю. Индейский вождь взошел на эшафот И дол окрест обвел спокойным взором. Он оглядел теснящийся народ, Прислушался к молчанию, в котором Таился хладный ужас; «Вот он — тот, Кто обречен жестоким приговором На муки, не сравнимые ни с чем!» Был каждый зряч вдвойне, был каждый нем. Вплотную подойдя к орудью казни, Ничуть не изменился он в лице, Хоть нет для смертных мысли неотвязней, Чем мысль о неминуемом конце. «Нет, — молвил он, — не пробудить боязни Ничем в судьбой испытанном бойце. Навстречу мукам простираю длани; Ведь в муках сих — конец земных страданий». Убийственное ждало острие. Умолк индеец, жребию покорный. Тут, чтобы дело выполнить свое, Приблизился к нему палач проворный — Одетый в непотребное тряпье, Свирепый обликом невольник черный. Такой обиды новой не стерпев, Индеец в сих словах излил свой гнев: «Вот как? Вы, воины, вы, христиане! Ужель вам мало вида смертных мук? Я вашим был врагом на поле брани И смерть готов принять из ваших рук, Но отдан я в час тяжких испытаний На

произвол последнего из слуг! Подвергнув храброго бойца бесчестью, Вы сделали возмездье подлой местью. Ужели жалкой жертвой палача Я, доблестный военачальник, стану? Ужели не найдется здесь меча, Чтоб подарить смертельную мне рану? Иль, воинов моих рубя сплеча, Вы не мечтали Кауполикану Нанесть удар? Да не отдаст судьба Меня во власть презренного раба!» Тут палача он пнул ногою, даром Что был в цепях. Издав свирепый вой, Тот, сваленный неистовым ударом, С помоста грянулся вниз головой. Но, гнев излив в порыве этом яром, Арауканец овладел собой И не сопротивлялся грубой силе, Когда палач с подмогой подступили. В него вонзился заостренный кол И, постепенно погружаясь в тело, Утробу всю страдальцу пропорол. Ужаснее никто не знал удела. Но вождь индейский бровью не повел, Суровое чело окаменело: Не на колу сидел, казалось, он, — Вкушал на ложе безмятежный сон. Для завершенья казни всенародной Шесть лучников, расставленных вокруг, Тут начали стрелять поочередно. Но хоть убийство для их сильных рук Давно работой стало обиходной, Им не хотел повиноваться лук: Знать, дело это было не простое — Прославленного умертвить героя. Его страданий сократила срок Судьба, столь беспощадная доселе: Хоть целил мимо не один стрелок, Хоть стрелы неуверенно летели, Спрямлял их путь своей десницей рок, И ни одна не миновала цели. Понадобилась все же сотня стрел, Чтоб этот дух могучий отлетел. Я знаю, лег как тягостное бремя На совесть вам правдивый мой рассказ, Будь даже вы черствы душой. В то время Я, выполняя данный мне приказ, Оружьем усмирял другое племя, Подъявшее мятеж противу нас. А не отозван будь я этой смутой, Свершиться казни не дал бы столь лютой. Не мертвенно — спокойно недвижим, С открытыми глазами, величавый, Казался Кауполикан живым, Как будто смерти восковой, костлявой, Застывшей в изумленье перед ним, Претило с гнусной поспешать расправой. А дикарей объял священный страх: Для них он все был вояедь, не мертвый прах. Мгновенно на крылах молвы проворной Помчалась весть во все концы земли О смерти столь ужасной и позорной. И все, кто жил вблизи, кто жил вдали, В смятенье встретив этот слух упорный, Взволнованным потоком потекли, Дабы увериться, что нет обмана,— Узреть останки Кауполикана. Густел и ширился поток людской, Ручьи со всей окрестности вбирая, И, став необозримою рекой, Заполнил дол от края и до края. И всяк старался собственной рукой Потрогать труп, глазам не доверяя; Но, и касанием не убежден, Не мог понять — явь это или сон.

МИГЕЛЬ ДЕ СЕРВАНТЕС СААВЕДРА

ПОСЛАНИЕ К МАТЕО ВАСКЕСУ

Дрожа от холода, во тьме ночной Досель бродил я, и меня в болото Привел мой путь пустынною тропой, Я оглашаю стонами без счета Тюрьму, куда меня забросил рок, Захлопнув пред надеждою ворота. Переполняет слез моих поток Пучину моря, от моих стенаний Мутнеют в небе запад и восток. Сеньор, полна неслыханных страданий Жизнь эта средь неверных дикарей; Тут — смерть моих всех юных упований. Но брошен я сюда судьбой моей Не потому, что без стыда по свету Бродяжил я, как вор и лиходей. Уже десятое минуло лето, Как я служу на суше и в морях Великому Филиппу шпагой этой. И в тот счастливый день, когда во прах Развеял рок враждебную армаду, А нашей, трепет сеявшей и страх, Великую победу дал в награду, Участье в битве принимал и я, Хоть слабым был бойцом, признаться надо. Я видел, как багровая струя Горячей крови красила пучину,— Смешалась кровь и вражья и своя. Я видел, как над водною равниной Носилась смерть, неистово ярясь, И тысячам бойцов несла кончину. Я видел также выраженье глаз У тех, которые в огне и пене Встречали с ужасом свой смертный час. Я слышал стоны, жалобы и пени Тех, кто, кляня безжалостность судьбы, Изнемогали от своих ранений. Уразуметь, каков исход борьбы, Они могли в последнее мгновенье, Услышавши победный глас трубы. То возвещало о конце сраженья И о разгроме мавританских сил Великое Христово ополченье. Мне праздником тот миг счастливый был. Сжимал я шпагу правою рукою, Из левой же фонтан кровавый бил. Я чувствовал: невыносимо ноя, Рука готова изнемочь от ран, И грудь от адского пылает зноя. Но, видя, что разбит неверных стан И празднуют победу христиане, Я радостью такой был обуян, Что, раненный, не обращал вниманья На то, что кровь из ран лилась рекой, И то и дело я терял сознанье. Однако этот тяжкий опыт мой Не помешал мне через год пуститься Опять туда, где шел смертельный бой. Я вновь увидел варварские лица, Увидел злой, отверженный народ, Который гибели своей страшится. Я устремился в край преславный тот, Где память о любви Дидоны властной К троянцу-страннику досель живет. Паденье мавров лицезреть так страстно Хотелось мне, что я пустился в путь, Хоть раны были все еще опасны. Я с радостью — могу в том присягнуть — Бойцов убитых разделил бы долю, Там вечным сном уснул бы где-нибудь. Не такова была судьбины воля, Столь доблестно окончить не дала Она мне жизнь со всей ее недолей. Рука насилия меня взяла; Был побежден я мнимою отвагой, Которая лишь похвальбой была. Я на галере «Солнце» — не во благо Она с моим связала свой удел — Погиб со всею нашею ватагой. Сначала наш отпор был тверд и смел; Но слишком люты были вражьи силы, Чтоб он в конце концов не ослабел. Познать чужого ига бремя было Мне, видно, суждено. Второй уж год Я здесь томлюсь, кляня свой плен постылый. Не потому ль неволи тяжкий гнет Меня постиг, что сокрушался мало Я о грехах своих, чей страшен счет? Когда меня сюда судьбой пригнало, Когда в гнездовье это прибыл я, Которое пиратов тьму собрало, Стеснилась отчего-то грудь моя, И по лицу, поблекшему от горя, Вдруг слезы покатились в три ручья. Увидел берег я и то нагорье, Где водрузил великий Карл свой стяг, И яростно бушующее море. Будил в нем зависть этот гордый знак Испанского могущества и славы, И потому оно бурлило так. Перед картиной этой величавой Стоял я, горестной объят тоской, Со взором, застланным слезой кровавой. Но если в заговор с моей судьбой Не вступит небо, если не в неволе Мне суждено окончить путь земной И я дождусь от неба лучшей доли, То ниц паду перед Филиппом я (Коль в том помочь мне будет ваша воля), И, выстраданной мысли не тая, Все выскажу ему я откровенно, Хоть будет неискусной речь моя. «О государь мой, — молвлю я смиренно,— Ты строгой власти подчинил своей Безбожных варваров полувселенпой, Всечасно от заморских дикарей К тебе идут послы с богатой данью. Так пусть же в царственной душе твоей Проснется грозное негодованье На тот народ, что смеет до сих пор Тебе оказывать непослушанье. Он многолюден, по врагу отпор Дать не способен: нет вооруженья, Нет крепостей, нет неприступных гор. Я убежден! одно лишь приближенье Твоей армады мощной ввергнет в страх И бросит в бегство всех без исключенья, О государь, ключи в твоих руках От страшной и безжалостной темницы, Где столько лет в железных кандалах Пятнадцать тысяч христиан томится. К тебе с надеждою обращены Их бледные, заплаканные лица. Молю тебя: к страдальцам без вины Отеческое прояви участье,— Их дни и ночи тяяжих мук полны. Теперь, когда раздоры злые, к счастью, Утихли все и снова наконец Край под твоею процветает властью, Ты заверши, что начал твой отец Так смело, доблестно, и новой славой Украсишь ты державный свой венец. Спеши же предпринять поход сей правый, Верь, государь: один лишь слух о нем Повергнет в прах разбойничью ораву». Я так скажу, и нет сомненья в том, Что государь ответит благосклонно На стоны страждущих в краю чужом. Изобличил свой ум непросвещенный, Быть может, низким слогом речи я, К особе столь высокой обращенной, Но оправданьем служит мне моя Горячая об узниках забота. Послание кончаю, — ждет меня Проклятая на варваров работа.

ПУТЕШЕСТВИЕ НА ПАРНАС

Отрывок

Преследуем, гоним за каждый стих Невежеством и завистью презренной, Ревнитель твой не знает благ земных. Давно убор я создал драгоценный, В котором Галатея расцвела, Дабы вовек остаться незабвенной. «Запутанная» сцены обошла. Была ль она такой уж некрасивой? Была ль не по заслугам ей хвала? Комедии то важной, то игривой Я полюбил своеобразный род, И недурен был стиль мой прихотливый. Отрадой стал для многих Дон-Кихот. Везде, всегда — весной, зимой холодной Уводит он от грусти и забот. В «Новеллах» слышен голос мой природный, Для них собрал я пестрый, милый вздор, Кастильской речи путь открыв свободный. Соперников привык я с давних пор Страшить изобретательности даром И, возлюбив камен священный хор, Писал стихи, сердечным полон жаром, Стараясь им придать хороший слог, Но никогда, из выгоды иль даром, Мое перо унизить я не мог Сатирой, приносящею поэтам Немилости иль полный кошелек. Однажды разразился я сонетом: «Убийственно величие его!» — И я горжусь им перед целым светом. В романсах я не создал ничего, Что мог бы сам не подвергать хуленью. Лишь «Ревность» принесла мне торжество. Великого «Персилеса» тисненью Задумал я предать — да служит он Моих трудов и славы умножению. Вослед Филиде песен легкий звон Моя Филена в рощах рассыпала, И ветер уносил под небосклон Мечтания, которых я немало Вверял теченью задушевных строк. Но божья длань меня не покидала, И был всегда мой помысел высок. Влача покорно жребий мой смиренный, Ни лгать, ни строить козни я не мог. Я шел стезею правды неизменной, Мне добродетель спутницей была. Но все ж теперь, представ на суд священный, Я не могу не вспомнить, сколько зла Узнал, бродя по жизненным дорогам, Какой урон судьба мне нанесла.

РЕВНОСТЬ

Едва зима войдет в свои права, Как вдруг, лишаясь сладкозвучной кроны, Свой изумруд на траур обнажепный Спешат сменить кусты и дерева. Да, времени тугие жернова Вращаются, тверды и непреклонны; Но все же ствол, морозом обожженный, В свой час опять укутает листва. И прошлое вернется. И страница, Прочитанная, снова повторится… Таков закон всеобщий бытия. И лишь любовь не воскресает снова! Вовеки счастья не вернуть былого, Когда ужалит ревности змея.

ЛУПЕРСИО ЛЕОНАРДО ДЕ АРХЕНСОЛА

ГИМН НАДЕЖДЕ

Измученный оратай, в морозный день чуть жив, мечтает, иней с бороды сметая, о всей пшенице, сжатой средь августовских нив, и о вине, чья кровь пьянит, густая, он пашет дол, мечтая о том, как серп возьмет, и этим облегчает груз забот. Тяжелые доспехи и меч влачит с трудом юнец, чью ратный труд сгибает спину, и нет ему утехи, он милый отчий дом меняет на враждебную чужбину, но, строгую судьбину забыв, идет солдат на рать, избранник будущих наград. Кочует в океане, доверясь двум стволам, любитель злата из отважной братьи; здесь меркнет дня сиянье, и горний неба храм штурмуют волны в яростном подъятье; а он, в мечтах о злате, забыл, что смерть близка, искатель страстный желтого песка. Покинув ночью ложе, где сладко спит жена, идет охотник за добычей в поле, где хладный ветр по коже и снега белизна, но разве не награда в этой доле — лишать природной воли стремительных зверей: как ни хитры они, а он хитрей. Труду вослед награда, своя пора и прок, одно влечет другое непременно, и зимняя прохлада дает плоды в свой срок — вот так идет времен согласных смена, и лишь одна нетленна Надежда среди благ, живая там, где все похитил мрак. Надежду отбирая, что сердцу дашь взамен? Что может заменить нам это диво? Надежда, умирая, все обращает в тлен. Зачем бежишь ты, Флерида, стыдливо природного порыва? Рук любящих страшась, чем наградишь ты трепетную страсть? Любовь равно мужчине и женщине дана; он — не скрывает вожделенной цели; и если половине доверится она, то сбудутся надежды их на деле. Умерь вражду — ужели противиться резон? Придет пора — и рухнет бастион.

* * *

О смерти отблеск, злой кошмар, не надо терзать меня, изобразив конец, пришедший единенью двух сердец,— любовь последней служит мне отрадой. Спеши туда, где дремлет за оградой тиран, замкнувшись в золотой дворец; где спит, за свой карман держась, скупец,— чтоб сон для них был мукой — не усладой. Пусть первому приснится, что народ стальные двери в гневе пробивает, что раб продажный в руки нож берет; Второму — что богатство убывает, что в дом его проник разбойный сброд; и пусть любовь в блаженстве пребывает.